Опять испугался Ефрем и повалился боярину в ноги, каясь и говоря, что умершая со злобы наклепала на него.

 Задумался князь; злая усмешка скривила его губы, и, повернув к Ефрему свое бледное лицо, он проговорил:

 — Ну, будь по–твоему: поверю твоим словам; только ты поклянись над ее телом, что всю правду сказал. Не поклянешься — значит, полюбовником ее был, и смерть тебя лютая ждет.

 Затрепетал Ефрем; он пуще всего ложных клятв боялся.

 — Князь, — пытался было он умолить боярина.

 — Ну, что? Клянешься? — усмехнулся князь. — Или позвать людей для казни супротивника моего?

 Знал Ефрем всю лютость, всю беспощадность оскорбленного самолюбия князя; уж если он велел ему дать клятву, то потому, что надеялся, что эта пытка души будет еще тяжелее временной телесной пытки.

 — Ну, что ж? — нетерпеливо топнул ногой молодой Пронский и толкнул распростертого пред ним Ефрема.

 «Потом покаюсь, в монастырь пойду!» — подумал стремянный и произнес вслух требуемую от него клятву над не остывшим еще трупом любимой и любившей его женщины и пред образом Спасителя.

 — Говори! — приказал Пронский, когда слова клятвы были уже произнесены Ефремом. — Что без позволения, мол, бояр Пронских я, холоп Ефрем, ни в монастырь идти, ни священнику на духу каяться не волен… Ну, говори, что ли! — замахнулся на него боярин ножом, вынутым им из груди убитой. — Или убью тебя, как собаку, без покаяния!

 Его лицо было до того страшно, что потерявший от испуга сознание Ефрем едва слышно повторял эти роковые слова:

 — И что я буду вечно проклят, коли солгал. И еще буду проклят, коли в бегуны уйду.

 — Буду вечно проклят, коли солгал, и еще буду проклят, коли в бегуны уйду, — повторил Ефрем.

 — А теперь ступай! — приказал князь и направился к двери.

 — Как же… как же тело–то? Похоронить бы… по христианскому обычаю, — робко заикнулся Ефрем.

 — Собаке — собачья смерть! — коротко сказал молодой безбожник. — Не смей трогать!.. Велю людям в реку бросить!

 — И вот с той самой поры погибла душа мой! — закончил свой рассказ старый ключник. — Продал я душу свою дьяволу. Алексей Борисович и до самой своей смерти не мог забыть и простить, что его соперником был холоп, и сыну заповедал моей душе покоя не давать… Женил меня, жену отнял силком, сына в ратные люди сдал, а невестка вскоре девочку Аринку родила и померла… Теперь и ее князь Пронский, исконный враг мой, отнять хочет… И за что? За что? Как ни томилась, ни мучилась душа моя, а я все же служил князьям верой и правдой; много на моих глазах людей они изувечили, много душ загубили, а я слово сказать не посмел, клятву свою боялся нарушить.

 — А ты бы, дедушка, все–таки сбежал! — посоветовал Васька.

 — Куда бежать–то? Нешто от клятвы убежишь? Разве есть такое место на земле, где отрешат тебя от нее.

 — А монастырь?

 — Так я ж поклялся, что без воли боярской не могу отлучиться ни в монастырь, ни к священнику, а бояре меня не пускают; вот теперь — безмолвный раб их! Куда я пойду с таким грехом на своей подлой душе.

 — В пустынь пошел бы, по святым местам, что ли. Оно и не монастырь, а душеспасительное и как бы без нарушения клятвы.

 — Эх, Васька, Васька! Думал иной раз — убегу в пустынь, молчальником сделаюсь, да вдруг, точно живая, встанет предо мной загубленная посадская жена и таково печально говорит мне: «Казнись, Ефрем, кайся!.. Тяжко мне на дне реки лежать без погребения христианского».

 — Значит, князь утопил тело ее?

 — Утопил! Дворня сказывала, велел головой к лошадиному хвосту привязать и так к реке волочить тело белое. И поволокли, сердешную. А потом привязали камень да в воду. Я по ночам часто хаживал на то место, где ее кинули, искал, искал, погребсти хотел, да где уж!.. Должно быть, на дне лежит или течением тело унесло… Лют был князь Алексей, и сыночек не уступает ему в лютости… А что, чай, время ему от Черкасского вернуться? — с тревогой спросил Ефрем.

 — Должно, поздно. Да ему у Черкасского долго сидеть придется… два сапога пара, чай, судачат, как наказать ворога, ранившего князя.

 — Пронеси, Господи, беду! — перекрестился Ефрем. — Может, за Черкасского делом и Аришку забудет, а мы тем временем что–либо и оборудуем.

 — Да ты писульку от княжны польской добудь, а я уж передам боярыне Хитрово, как ни на есть. А теперь пора расходиться, чай, все в доме повечеряли? Князь не велел его дожидаться.

 — Схожу Аринушку проведать.

 — Сходи.

 Ефрем и Васька вышли из каморочки и разошлись в разные стороны.

 Покои боярыни Хитрово были рядом с покоями царевен, и хотя дворцы царевен были построены не новейшими заезжими итальянцами да немцами, а все еще в древнерусском стиле, со множеством теремочков, башенок, лесенок и окошечек, тем не менее предоставляли довольно уюта и простора.

 Покои же боярыни отличались особым убранством, указывавшим и на то, что боярыня была далеко не противницею новшеств. На дубовых стенах висели картины иноземных художников на сюжеты из греческой мифологии, а также на эпизоды из рыцарской жизни. В одном из оконных простенков висели часы с башенным боем. На столе лежал музыкальный инструмент — маленькая арфа, на которой боярыню обучал живший в Москве итальянец. Но арфа вся покрылась пылью, что свидетельствовало о полном невнимании к ней в последнее время ее хозяйки. Зато новенькая джианури — грузинская скрипка с красной широкой лентой на ручке — лежала на скамейке и точно заявляла своим нарядным видом, что ею занимаются, что она — любимая фаворитка боярыни. И правда, боярыня часто брала джианури в руки и, точно лаская ее, неумелыми пальцами перебирала струны, потом бережно клала ее на место и, задумавшись, подолгу смотрела на скрипку. Боярыня училась играть на этом инструменте, и учить ее взялся князь Леон Джавахов.