Что–то вроде ласки мелькнуло в маленьких глазах князя, когда он взглянул на свою верную домоправительницу. Она поймала этот взгляд, и широкая улыбка расползлась по некрасивому лицу.

 — В огонь и в воду за тебя, мой кормилец, пойду! — проговорила она, со странной нежностью целуя его в плечо.

 Матрена Архиповна в молодости была приятна на взгляд, свежа, здорова, а главное — молода, так молода, что, оставшись вдовой двадцати пяти лет, страдала от избытка этой молодости и сил. Роста она была большого и силой с юных лет обладала не женской.

 Князь Григорий Сенкулеевич тоже смолоду был и силен, и роста могучего, и нрава крутого, лютого; Матрена Архиповна не боярыней была, а вдовой купца именитого и богатого, и жениться на ней князь не женился, но она прожила у него в доме двадцать лет, словно жена, в церкви венчанная, и любила его, как только могла любить ее суровая натура.

 Часто князь изменял своей подруге; в дом и пленниц вводил, и цыганок приваживал, но на все смотрела Матрена Архиповна сквозь пальцы, называя увлеченья князя забавой и не боясь, что кто–нибудь займет ее место в доме. Она потакала всем прихотям князя; часто своим изворотливым умом выручала его из беды и укрывала его преступления, которыми была богата необузданная жизнь Черкасского.

 — А, чай, царь–то по головке не погладит, коль узнает, что ты его указ нарушил. В бой вступил, да еще в праздник! — сказала Матрена.

 — Как ему узнать–то? — утирая бороду, спросил боярин. — Доселе не узнал, значит, и не узнает.

 — То–то и есть! Стало быть, ворога–то твоего надо своим судом… чтобы никто не узнал?

 — Вестимо.

 — Не следовало и Пронскому князю говорить о нем.

 При имени Пронского князь исподлобья глянул на свою сожительницу, зная, что она не любит Бориса Алексеевича.

 — Не сказать нельзя было. Если бы я в беду попал, он все–таки вызволил бы.

 — Разве что!

 — Вот ждал его к обеду, да что–то не идет, — проговорил боярин, подымаясь из–за стола и с наслаждением потирая свой вздутый живот. — Сыт! Бог напитал — никто не видал, а кто и видел, тот не обидел!

 — Кто тебя, сокола, обидит! Кваску холодненького не изопьешь ли? — заботливо спросила домоправительница.

 — Не вредно бы! — ответил боярин, разваливаясь на лавке.

 — Сама схожу и принесу! — и Матрена вышла из столовой.

 Боярин проводил ее долгим взглядом и прошептал:

 — Ишь, как заботится, словно голубка вокруг голубя. Гм! Голубь! — он ухмыльнулся. — А того не знает, что я ей готовлю! Чай, осерчает?

 Вернулась Матрена с круглым деревянным подносом, на котором стоял кувшин с квасом. Григорий Сенкулеевич припал толстыми губами прямо к кувшину.

 — Смотри, князинька, не вредно ли? — осведомилась Матрена, но князь только промычал что–то в ответ.

 Напившись до отвала, едва переводя дух, он отвел кувшин с квасом и повалился на лавку.

 — Теперь соснешь маленечко?

 — Гм! — промычал князь и тут же заснул. Матрена Архиповна села возле него и стала оберегать

 сон своего повелителя. Раза два она грозно махнула вошедшему было убрать со стола служке и послала сказать, чтобы в доме все было тихо; боярин, мол, почивает после трапезы.

 Но почивать князю удалось недолго. За окнами послышались звон колокольчиков и фырканье коней.

 Матрена Архиповна тихонько поднялась с лавки и на цыпочках пошла вон. В дверях она столкнулась с бежавшим к ней мальчиком.

 — Ты куда, постреленок? — шепотом спросила она.

 — Князь Борис Алексеевич пожаловали! Сейчас будут здесь, велели упредить! — шепотом ответил казачок.

 — Поди скажи, князь почивает… ужо князя Бориса примет. Ну чего, оголтелый, уставился?

 — Боярин осерчают! — нерешительно возразил мальчик.

 — На меня осерчает — не на тебя! Я в ответе буду!

 Мальчик убежал, а Матрена вернулась на лавку и стала с любовью смотреть на спящего, прислушиваясь, не уехала ли тройка Пронского; но слабое позвякиванье колокольчиков, доносившееся с улицы, свидетельствовало, что князь еще здесь.

 — Кто это говорит князю Пронскому: «Приди ужо!»? — раздался властный голос князя Бориса, и, распахнув двери, он вошел в комнату. — Это ты такой издал приказ, Григорий Сенкулеевич? — подбоченясь, грозно спросил он Черкасского.

 А тот спросонок не мог понять, в чем дело, и, немилосердно зевая, протирал глаза.

 — Князю Пронскому сказать: «ужо»! Да ты в уме, князь? Сам меня звал, да потом вдруг: «ужо»? Нет, князь, за такую обиду дешево не расплачиваются. И не чаял я, не гадал, что вместо родни ворогами станем…