Вскоре после праздников, в послеобеденное время, боярыня сидела у себя в комнате, в голубом парчовом летнике и без кики на голове; ее волосы были выложены короной на темени, что еще больше красило ее лицо. Она сидела у оконца с задумчивой улыбкой на устах, устремив свои голубые глаза на пасмурное, хмурое небо. На улице завывала вьюга и крепчал крещенский мороз, а в комнате было тепло, уютно, приветно.

 — Должно, не придет уж! — вздохнула боярыня, вглядываясь сквозь стекло в темневшую улицу.

 Но вдруг дверь скрипнула, и боярыня, встрепенувшись от неожиданности, оглянулась. Однако вместо ожидаемого гостя в комнату вошла нянюшка боярыни, сморщенная старушка, полуглухая и полуслепая.

 — Что тебе, нянюшка? — удивилась боярыня и пошла навстречу старушке, которая редко беспокоила свою ненаглядную красавицу посещениями. — Из–за чего пришла?

 — Ась? — подставила старушка ухо к самым губам боярыни, но, видно сообразив, о чем та ее спросила, сказала: — По делу, красавица моя, по делу.

 — Какие у тебя дела, нянюшка? — улыбнулась боярыня.

 Старушка, или не расслышав, или не желая отвечать, молча порылась в своем необъятном кармане, вытащила оттуда смятую бумажку и подала ее боярыне.

 Та, не переставая улыбаться, развернула бумажку и стала читать написанные неразборчивым почерком то польские, то русские слова вперемежку. Прочитав раз, прочитав два, она наконец уяснила себе все: по–польски она выучилась давно и теперь должна была вникнуть только в смысл записки.

 — Нянюшка, откуда у тебя это? — спросила она старуху.

 — Откуда у меня это, тебе не след знать, — ответила старушка, тряся головой, — твое дело — помочь обиженной!

 — Нянюшка, да я не знаю, кто она, о ком здесь писано! — сказала боярыня на самое ухо старушка.

 — Про то я тебе поведаю, коли слово дашь не выдавать ни ее, ни меня, а то ирод–то твой дознается и погубит нас всех. Я–то хоть и стара, а все–таки своей смертью помереть мне охота.

 — Да о ком ты, нянюшка? — перебила ее боярыня.

 — А не выдашь?

 — Не выдам.

 — Клянись на образ Николая Чудотворца! — потребовала недоверчивая старуха.

 Боярыня исполнила ее просьбу и поклялась на образ Николая Чудотворца.

 — Так–то крепче! — одобрительно кивнула головой нянька. — А то станет ластиться, речи льстивые говорить, а сердце–то женское жалостливое, все и выболтает…

 — Да говори, няня, кто обиженная эта?

 — Обиженная эта пленница? — тянула старуха. — Да польская княжна…

 — Да как звать–то ее?

 — А звать ее? Постой, запамятовала я что–то. Хорошо, что добрые люди мне записали. — Она полезла в карман, долго в нем рылась и вытащила бумажку. — На, читай!

 — Княжна… Ванда Ключинская! — прочитала боярыня.

 — Что, не слыхивала о такой? — спросила старуха.

 — Не–ет! — нетвердо произнесла Елена Дмитриевна.

 Однако ей казалось, что это имя она уже слыхала где–то; но оно лишь неясно звучало в ее ушах и какой–то болью отозвалось в ее сердце.

 — А злодея, заточившего сердешную, не знаешь? — раздался над ее ухом шепот старой няни. — Нет? А ведь ты его ласкала, миловала, суженым звала!..

 — Няня! Да это не может быть, поклеп это, — неуверенно возразила боярыня.

 Старая нянька рассердилась и застучала по полу костылем.

 — Я, я клеплю на ирода твоего? — закричала она на свою воспитанницу. — Да провалиться мне на сем месте, коли лжет язык мой…

 — Да не ты, нянюшка, не ты! — старалась успокоить ее боярыня. — Тебе налгали; знают, что ты его не любишь…

 — Не люблю, — твердо возразила старуха, — да и любить–то его не за что. Злодей ведь он! Весь род их злодейский. И за что ты его избрала — не пойму, хоть убей.

 — Не понять тебе, нянюшка, поистине не понять меня. Силу я люблю, могущество, богатырство, а до сей поры не встречала я человека могучее князя Бориса… Разве вот… Боярыня смолкла и отвела от пытливого взора няньки свое вспыхнувшее лицо.

 — Ну, ну, договаривай, договаривай… Кому поведаешь горе свое и радость, как не старой няньке? Не выдам, не бойся, тайну твою…

 — Ах, няня! — обняла ее Елена Дмитриевна. — Я не знаю, что со мною! Томится сердце мое! То сладко защемит, то заноет, как от лихой боли… ночи стала не спать, голова в огне, ноги — как лед, и тяжко–тяжко грудь давит! Няня, боязно мне что–то!