Войдя в дом, Пронский приказал слуге, стоявшему навытяжку у притолоки двери:

 — Поди скажи боярыне, что, мол, князь Григорий Сенкулеевич челом бьет. Да чтобы скорей, не заставляла гостя именитого долго дожидать себя!

 Слуга исчез, а Пронский стал прохаживаться по комнате. Черкасский снял шапку и шубу и сел под образа.

 — Уф! — отдувался он. — Плотно пообедал, оно и тяжко.

 — Сейчас Ольга придет с чаркою вина, — ответил Пронский, нетерпеливо поглядывая на дверь.

 — Ольга — хорошее имя, первое на Руси христианское имя! — проговорил Черкасский.

 Пронский ничего не ответил, но его лицо бледнело от злости, что жена долго не шла.

 Он только что хотел послать к ней еще одного слугу, как вдруг дверь, ведшая в ее покои, тихо растворилась, и женщина в темном, почти монашеском платье, с подносом в руках, опустив глаза, вошла в горницу; шагнув прямо к Черкасскому, все не подымая глаз, она низко поклонилась, потом выпрямилась и остановилась словно вкопанная, не промолвив ни слова.

 Двери за ней остались полуоткрытыми; за ними виднелась такая же комната, в которой никого теперь не было.

 — А Ольга? — грозным шепотом спросил Пронский.

 Жена затрепетала, и поднос заколебался в ее руках. Пронский с бешенством вырвал у нее поднос и, отдавая его слуге, приказал:

 — Княжне отдать, чтобы сейчас же сюда шла!

 — Князь Борис Алексеевич! — надорванным голосом начала было просить княгиня, но Пронский, закипая гневом, только взглянул на нее — и она тотчас же робко умолкла.

 Слуга поспешно вышел с подносом.

 — Ольга не одета… как тому подобает! — прошептала княгиня и взглянула в первый раз на мужа.

 Проникни не успел ответить, как уже вернулся смущенный слуга и сказал, что княжна не выйдет, потому что не одета..

 Князь Борис закусил губы, кинул злобный взгляд на жену и вихрем умчался из комнаты.

 — Князь… батюшка! — обратилась Пронская к Черкасскому. — Откажись ты, ради Господа, от Олюшки!.. — и она с мольбой протянула к нему руки.

 Князь Григорий попыхтел и ответил по малом размышлении:

 — Люба дочь мне твоя, княгинюшка, силушки–то и нет отказаться…

 Он замолчал, словно поперхнулся, встретив печальный, полный укоризны взгляд Пронской.

 — Как же люба, коли ты ее ни разу не видывал? — спросила она его.

 Черкасский отвел от нее смущенный взор.

 Княгиня Анастасия Петровна была из рода Репниных; богатой сиротой выдали ее родственники, не спросясь, за двадцатидвухлетнего Пронского, именитого, но небогатого княжеского сына, известного уже по всей Москве своими зловредными похождениями и необузданными кутежами. Князь женился на сироте только из–за богатства и сразу же стал обхаживать ее, чтобы она передала ему в полную собственность все свои поместья, вотчины и деньги. Молодая женщина, доверчивая, любящая всем своим юным сердцем, привязалась к своему красавцу мужу и, конечно, охотно отдала ему все. Ему только и нужно было этого. Едва родилась дочь, он окончательно покинул ее. Однако, прежде чем расстаться, он ежедневно терзал ее — сперва нравственно, а когда она решительно отказалась идти в монастырь, то и телесно.

 В какие–нибудь пятнадцать лет супружеской жизни когда–то цветущая, здоровая девушка превратилась чуть не в старуху. Ее густые черные волосы, вырванные мужем клочьями, поседели и едва прикрывали ее череп; стан согнулся, потому что князь годами держал жену в каморке, в которой она не могла выпрямиться; пальцы на руках были сведены «судорогами, ноги опухли от ломоты, которую она нажила, проводя длинные месяцы заточения в холодных и сырых подвалах. И только ее глаза, хотя и потускневшие от слез, все еще свидетельствовали о былой красоте и о том, что жизнь еще теплилась в этом изможденном, исстрадавшемся теле.

 — Откажись, князь! — с мольбою прошептала княгиня, обращаясь к Черкасскому. — Ну какая Олюша тебе невеста?

 — Чем же я не жених? — осклабившись, спросил князь.

 — Олюшке еще и семнадцати лет нет…

 — Оно и лучше, такую жену мне и надо: по крайности покорлива будет, — сказал князь с замаслившимся взором.

 — Какое же счастье, если она тебя не любит?

 — Небось после полюбит! — с нехорошим смешком ответил князь.

 — Побойся ты Бога! — заломила руки Пронская. — За что хочешь сгубить ты ее?

 — Чай, отцу лучше знать, что требуется для счастья его дочери! — раздражительно возразил князь.

 — Отец! — с невыразимой горечью промолвила Анастасия Петровна. — Какой он отец? Он хуже лютого ворога своему родному детищу.

 В это время дверь отворилась, и вошел Пронский, за ним шла с подносом в руках и опухшими от слез глазами девушка в розовом атласном сарафане и с повязкой на голове.

 — Подыми глаза–то, небось не съедят! — грубо крикнул ей отец.

 Девушка с робким укором подняла на отца большие лучистые глаза, придававшие ее худенькому, далеко не красивому лицу какую–то особую прелесть и мягкость, и застыла с немым недоумением на лице.