Примерно через две недели нас отправляют на север; мы интернированы и находимся в обычном американском лагере для военнопленных. Здесь много тысяч пленников. Кормят на самом минимуме, некоторые из наших товарищей, находящихся здесь долгое время, слабы от недоедания. У меня проблемы с культей; ее требуется оперировать. Лагерный офицер отказывается делать операцию на основании того, что я летал с одной ногой; ему совершенно все равно, что с моей культей. Она раздувается и воспаляется; я страдаю от острой боли. Лагерные власти не могли бы сделать лучшей пропаганды среди тысяч немецких солдат в пользу бывших немецких офицеров. Очень многие из нашей охраны знают немецкий – это эмигрировавшие после 1933 года; они говорят по-немецки так же свободно, как и мы. У солдат-негров добрый нрав, и они предупредительны, за исключением тех случаев, когда напиваются.

Через три недели меня переводят в Саутгемптон, с Нирманном и большинством наиболее серьезно раненных офицеров. Мы толпимся на палубе грузового корабля «Кайзер». За двадцать четыре часа нашего пути мы не получаем ни крошки еды и начинаем подозревать, что так будет до самого Шербура, поскольку американская команда намеревается продать наши пайки на французском черном рынке. Часть ветеранов русского фронта врывается в складское помещение и берет распределение в собственные руки. У матросов вытягиваются лица, когда они много позже узнают, что произошло.

Путешествие через Шербур в наш новый лагерь около Карентана трудно назвать приятным, поскольку французское гражданское население даже серьезно раненных солдат приветствует камнями. Трудно не вспомнить в связи с этим, что французские гражданские лица в Германии часто чувствовали себя весьма комфортно. Многие из них тогда были достаточно разумны, чтобы признать, что, пока они живут в удобствах, мы сдерживаем Советы на востоке. Хорошо было бы напомнить это тем, кто сейчас бросает камни.

Условия в новом лагере во многом напоминают те, что были в английском лагере. Здесь мне тоже поначалу отказываются сделать операцию. У меня нет надежд на освобождение – кроме уважения к высокому званию. Однажды меня отвозят на аэродром в Шербур, и я начинаю подозревать, что меня хотят передать иванам. Это был бы ценный подарок для Советов – получить фельдмаршала Шернера и меня в качестве награды за войну на земле и в воздухе! Но компас поворачивается на 300 градусов, а это значит, что меня везут в Англию. Зачем? Мы приземляемся на острове примерно в 20 километров длиной, на аэродроме в Тангмере, где располагается школа для командиров британской авиации. Здесь я узнал, что на моем переводе сюда настоял полковник Бадер.

Бадер является самым известным летчиком в британской авиации. Его сбили, и он летал без обеих ног. Бадер узнал, что я нахожусь в лагере в Карентане. Этот пилот сам во время войны был в плену в Германии; он предпринял несколько попыток бежать. Тем злобным агитаторам, которые стремятся любыми средствами заклеймить нас как варваров, он мог бы рассказать совсем другое.

На этот раз мое пребывание в Англии – целительный отдых по сравнению с пребыванием в лагере для военнопленных. Здесь я снова вижу, что сохраняется уважение к воинским заслугам, как и рыцарство, которое должно быть естественным для каждого офицера каждой страны в мире.

Бадер посылает в Лондон за человеком, сделавшим ему протезы, чтобы тот изготовил мне искусственную ногу. Я отклоняю это великодушное предложение, поскольку у меня нет денег, чтобы заплатить. Все, что у меня было, я потерял на востоке – к тому же я еще не знаю, что ждет меня в будущем. В любом случае я не могу заплатить в фунтах стерлингов. Полковник Бадер почти обижен, когда я не принимаю его великодушие и беспокоюсь об оплате. Он приводит человека, который накладывает гипс. Этот человек возвращается через несколько дней, чтобы сообщить, что культя, должно быть, раздулась. Поэтому, прежде чем изготовить протез, необходимо произвести операцию.

Через несколько дней являются американцы, заявляющие, что «отдали меня только на время» и теперь следует меня вернуть. Мой целительный отдых подходит к концу.

В один из последних дней в Тангмере у меня произошел весьма зажигательный спор с проходившими обучение в школе парнями из британской авиации. Один из них – не англичанин, – несомненно желающий меня разозлить или как-нибудь уязвить, спросил, что, по моему мнению, сделают со мной русские, если мне придется вернуться к себе домой в Силезию.

– Я думаю, что русские достаточно умны, – ответил я, – чтобы воспользоваться моим опытом. Только в области борьбы с танками, которые будут играть значительную роль в любой будущей войне, мои инструкции могут поставить противника в невыгодное положение. За мной записано более пятисот уничтоженных танков; я полагаю, что за последние несколько лет я подготовил пятьсот – шестьсот пилотов, каждый из которых уничтожил по меньшей мере сто танков. Вы можете сами представить, сколько танков военная промышленность противника должна поставить, чтобы возместить нанесенный мной ущерб.

Этот ответ вызвал общее удивление – и мне с волнением задали вопрос, как я могу совместить подготовку пилотов для русских с моим прежним отношением к большевизму. До того мне не позволяли говорить ничего дурного об их союзнике – России. Но теперь я могу говорить и о массовых депортациях на востоке, о насилиях и зверствах, о кровавом терроризме, с которым орды из азиатских степей распинают свои жертвы… Наша беседа стала для меня неожиданностью, поскольку до того англичане делали все, чтобы избежать этой темы, но сейчас их взгляды – точное отражение провозглашаемых нами лозунгов, они используют те же выражения, что и мы. Командиры подразделений британской авиации, которые летали на «харрикейнах» на русской стороне в Мурманске, рассказали о своих впечатлениях; они поражают. Из наших экипажей, что были сбиты русскими, вряд ли один пилот остался в живых.