– Повесь этот проклятый телефон, Нирманн. Война окончена!

– Мы должны решить, когда прекратить огонь.

Кто-то истерически смеется. Этот смех слишком громкий, он может принадлежать только потерявшему рассудок. Я должен сделать что-нибудь… сказать что-нибудь… задать вопрос…

– Нирманн, передай эскадрилье в Райхенберге, что «шторьх» приземлится через час с важными приказами.

Фридолин замечает мои замешательство и беспомощность и начинает сообщать детали; в его голосе слышится волнение.

– Отступление на запад определенно невозможно… англичане и американцы настаивают на безоговорочной сдаче к 8 мая… то есть сегодня. Нам приказано передать все русским без каких-либо условий к одиннадцати вечера. Но поскольку Чехословакия будет занята Советами, решено, что все немецкие подразделения как можно быстрее должны двигаться на запад, чтобы не попасть русским в руки. Летный персонал может лететь домой или куда-либо еще…

– Фридолин, – прерываю я его, – построй полк.

Я не могу больше сидеть неподвижно и слушать все это. Но что я могу сейчас сделать, кроме как передать приказ более высокой инстанции?.. Что ты можешь сказать своим солдатам? Они никогда не видели тебя подавленным, но теперь ты в самых глубинах уныния. Фридолин прерывает мои мысли:

– Все выстроились.

Я выхожу. Моя искусственная конечность не позволяет мне идти нормально. Весеннее солнце сияет вовсю… кое-где на расстоянии чуть поблескивает серебром туман… Я останавливаюсь перед строем своих солдат:

– Друзья!

Я не могу продолжать. Здесь стоит моя 2-я эскадрилья. 1-я размещена в Австрии… загляну когда-либо им в глаза снова? А 3-я в Праге… Где они сейчас, когда я так хочу увидеть их вокруг меня… всех… как живых, так и мертвых…

По строю пробегает шум, глаза всех моих солдат направлены на меня. Я должен сказать что-то.

– После того как мы потеряли столько товарищей… после всей крови, что была пролита дома и на фронтах… непостижимая судьба… лишила нас победы… храбрость наших солдат… народа в целом… была беспримерной… война проиграна… Я благодарю вас за преданность, с которой вы… в этом подразделении… служили нашей стране…

Я жму руку каждому солдату по очереди. Никто из них не произносит ни слова. Молчаливые рукопожатия показывают, что они поняли меня. Когда я ухожу от строя в последний раз, я слышу, как Фридолин отрывисто приказывает:

– Направо равняйся!

«Направо равняйся!» для многих, многих наших товарищей, принесших в жертву свои молодые жизни. «Направо равняйся!» нашему народу за его героизм, наиболее блистательный за всю историю человечества. «Направо равняйся!» для самого прекрасного наследия, которые мертвые когда-либо завещали потомкам. «Направо равняйся!» для стран Запада, которые они старались защитить и которые сейчас заключены в смертельные объятия большевизма…

Что нам сейчас нужно делать? Окончена ли война для полка «Иммельман»? Можем ли мы дать немецкой молодежи еще одну причину когда-нибудь гордо поднять голову при воспоминании о нашем последнем поступке, таком, к примеру, как таран всем полком какого-нибудь важного вражеского штаба или какой-нибудь другой вражеской цели? Или нам искать смерть в деянии, которое бы поставило достойную точку в списке наших боевых побед? Я уверен, что весь полк, как один человек, пошел бы на это. Я ставлю такой вопрос перед командованием авиагруппы. Ответ: нет… Возможно, это правильно… но уже достаточно смертей… и возможно, у нас будет для выполнения другая задача.

Я решаю сам возглавить колонну, которая идет обратно к дороге. Это будет очень длинная колонна, поскольку все подразделения под моим началом, включая зенитчиков, двигаются с наземным персоналом. Все будет готово к шести часам, и тогда мы начнем движение. Командир 2-й эскадрильи получил приказ увести все самолеты на запад. Когда наш командир узнает о моей решимости вести колонну, он приказывает мне лететь – возглавить движение должен Фридолин. Мне передается командование подразделением на аэродроме в Райхенберге. Я не могу связаться с этим аэродромом по телефону, потому лечу туда с Нирманном. Во время перелета фонарь моего «шторьха» отлетает, и потому самолет набирает высоту с трудом – мне, однако, нужна высота, поскольку Райхенберг лежит по другую сторону гор. Я осторожно приближаюсь к аэродрому над долиной; там уже пустынно. Я никого не вижу и выруливаю к ангару, намереваясь воспользоваться телефоном пункта управления полетами. В тот момент, когда я выбираюсь из «шторьха», раздается ужасающий взрыв и ангар у меня на глазах взлетает в воздух. Инстинктивно мы падаем на землю, чтобы переждать град камней, несколько из которых пробивают дыры в моем самолете. Мы, однако, не задеты. Рядом с пунктом управления полетами горит грузовик с сигнальными ракетами; взрываясь, эти ракеты окрашивают все вокруг в разные цвета. Это выглядит как символ нашего поражения. Только я вспоминаю о нем, мое сердце начинает кровоточить. Здесь определенно никто не ждет меня с новостью, что все кончено; весть явно уже пришла из другого места.

Мы снова забираемся в продырявленный «шторьх»; после бесконечно долгого разбега он с трудом поднимается в воздух. Следуя по той же самой долине, мы возвращаемся в Куммер. Тут все заняты упаковкой своих вещей. Нам приказано двигаться тем маршрутом, который кажется в тактическом отношении наиболее удобным. Зенитные орудия распределены по всей колонне, чтобы быть в состоянии защитить нас от атак с воздуха, если такая потребность возникнет и кто-нибудь захочет помешать нашему движению на запад. Пункт нашего назначения – оккупированная американцами южная часть Германии.

После того как колонна отправляется в путь, все остальные – кроме тех, кто хочет подождать моего вылета, – поднимутся в воздух на самолетах. Многие из них имеют возможность избежать плена, если им посчастливится приземлиться около своих домов. Но для меня это невозможно; я намереваюсь приземлиться на аэродроме на занятой американцами территории, поскольку моя нога требует немедленного медицинского вмешательства. Потому спрятаться я не могу. Кроме того, меня может опознать очень много людей. Я не вижу причин, по которым не могу приземлиться на нормальный аэродром, поскольку верю, что солдаты союзников будут обращаться со мной по-рыцарски, даже несмотря на то, что перед ними поверженный противник. Война окончена, и потому я думаю, что задерживать меня или держать пленником долго не будут и довольно скоро нам всем разрешат вернуться домой.