Американские самолеты не увязываются за нами, если видят, что мы направляемся к линии фронта и уже вступили в воздушный бой с иванами.

Мы обычно делаем вылеты с самого утра с аэродрома в Куммере подразделением из четырех-пяти самолетов с противотанковыми пушками, в сопровождении двенадцати – четырнадцати несущих бомбы «Fw-190», которые выполняют роль нашего эскорта. Враг ждет нашего появления, имея подавляющее превосходство. Очень редко, если только у нас достаточно бензина, мы в состоянии провести совместную операцию всеми подразделениями под моим командованием – и тогда соотношение сил всего один к пяти! Да, наш ежедневный хлеб дается потом и слезами.

25 апреля по радио приходит еще одно сообщение, которое меня совершенно озадачивает. Понять сообщение трудно, по всей видимости, меня снова вызывают в Берлин. Я звоню в штаб, сообщаю, что меня, вероятно, вызывают в Берлин, и прошу разрешения туда лететь. Разрешения мне не дают, поскольку в сводке сообщается, что бои идут вокруг аэродрома в Темпельхофе и нет уверенности, имеется ли свободная от противника посадочная полоса. Мой начальник говорит:

– Если вы приземлитесь за русской линией фронта, мне не сносить головы за то, что я вам разрешил взлететь.

Он сказал, что немедленно попытается связаться с оберстом фон Белоу по радио, чтобы уяснить смысл сообщения и уточнить – могу ли я приземлиться вообще. Два дня я не получаю никаких сведений, затем в одиннадцать вечера 27 апреля он звонит, чтобы сообщить, что наконец связался с Берлином и что я должен лететь туда сегодня вечером на «He-111», чтобы приземлиться на широкой, идущей с запада на восток дороге через Берлин в районе, где стоят Бранденбургские ворота и монумент Победы. Сопровождать меня будет Нирманн.

Взлет на «He-111» ночью весьма неудобен, поскольку на нашем аэродроме нет прожекторов по периметру, как и каких-либо огней. Кроме того, летное поле невелико и имеет с одной стороны высокие горы. Чтобы иметь возможность взлететь в таких условиях, нам пришлось не заполнить бензином бак полностью. Естественно, это сокращает время, которое мы можем находиться в воздухе.

Мы поднялись в воздух утром, когда еще стояла непроглядная тьма. Нам приходится лететь через Судетские горы над зоной боев, курсом северо-северо-запад. Земля под нами освещена пожарами, горели многие деревни и города, Германия объята пламенем. Мы осознаем свою неспособность этому помешать, но не следует об этом думать. На окраине Берлина нас ловят русские прожекторы и зенитки. Почти невозможно ориентироваться по плану города, поскольку город закрыт густым дымом и клубами пара. В некоторых местах интенсивность огня столь велика, что по-настоящему ослепляет. Мне приходится какое-то время смотреть в сторону, чтобы восстановить зрение, но даже при этом я не могу разглядеть дорогу с востока на запад. Мой радист связался с землей; нужно ждать инструкций. Это становится опасно, поскольку у нас мало горючего. Примерно через пятнадцать минут приходит сообщение от оберста фон Белоу, что посадка невозможна, так как дорогу обстреливают тяжелые снаряды, а Советы уже захватили Потсдамскую площадь. Мне дается распоряжение лететь в Рехлин и позвонить оттуда, чтобы получить новый приказ.

Мой радист настраивается на волну Рехлина, мы торопливо вызываем землю, поскольку баки почти пусты. Ниже нас – море огня, что может означать лишь то, что и на другой стороне Берлина красные прорвались в район Нойеруппина и в настоящее время для бегства свободен только узкий коридор. На мой запрос зажечь посадочные огни аэродром Рехлина отвечает отказом – там боятся немедленно привлечь самолеты противника. Я читаю им приказ приземлиться у них, добавляя свои не самые вежливые замечания. Нам становится совсем неуютно, поскольку бензин может кончиться в любой момент. Внезапно справа, ниже от нас, словно для парада выстраиваются огни, очерчивающие аэродром. Мы садимся. Где мы? В девятнадцати милях от Рехлина. В Виттстоке слышал наш разговор с Рехлином и решил показать свой аэродром. Часом позже, поднявшись в три утра, я отправляюсь в Рехлин, где в комнате командующего авиацией есть высокочастотная связь. Благодаря ей я получаю возможность позвонить в Берлин. Оберст фон Белоу сообщает, что я теперь не должен лететь в Берлин, поскольку ему звонил фельдмаршал Грейм и отменил задачу; кроме того, говорит фон Белоу, в настоящий момент невозможно сделать посадку в Берлине. Я отвечаю:

– Полагаю, что мне следует приземлиться этим утром, когда рассветет, на дороге с востока на запад – но только на «Штуке». Если я использую «Штуку», то, полагаю, это еще возможно. Кроме того, я считаю существенно важным вывезти правительство из этого опасного места, чтобы оно не теряло контроль над ситуацией в целом.

Фон Белоу просит меня оставаться на линии, пока он запрашивает инструкции. Вернувшись к телефону, он говорит:

– Фюрер принял свое решение. Он полон абсолютной решимости удержать Берлин и, таким образом, не может покинуть город, где ситуация выглядит критической. Он аргументировал это тем, что, если он покинет город, солдаты, сражающиеся за удержание Берлина, скажут, что он покинул город, и сделают заключение, что сопротивление бесполезно. Потому фюрер принял решение остаться в городе. Вы тут больше не требуетесь и должны немедленно возвращаться в Судеты, чтобы оказать поддержку армии фельдмаршала Шернера, которая должна начать наступление в направлении Берлина.

Я спрашиваю фон Белоу, как он оценивает ситуацию, поскольку он говорил чрезвычайно спокойно и сухо.

– Наше положение трудное, но возможно наступление генерала Венка или Шернера на выручку Берлина.

Я восхищаюсь его спокойствием. Мне все ясно, и я лечу обратно в мое подразделение, чтобы выполнять поставленную задачу.

Поразительная новость, что глава государства и главнокомандующий вооруженными силами рейха мертв, оказали парализующее воздействие на войска. Но красные орды опустошают нашу страну, и таким образом мы должны продолжать борьбу. Мы можем сложить оружие только тогда, когда приказ об этом отдадут наши командиры. Мы будем продолжать борьбу в соответствии с военной присягой. Мы будем продолжать борьбу, потому что знаем об ужасной судьбе, ожидающей нас, если мы безоговорочно капитулируем, на чем настаивает наш противник. Мы будем продолжать борьбу, поскольку судьба разместила нашу страну географически в сердце Европы, чтобы на столетия сделать нас бастионом Европы против Востока. Понимает это Европа или нет, нравится ей это или нет, но на нас судьбой возложена эта роль. Если Европа проявляет преступное равнодушие к этой роли – или даже враждебность, – это ни на йоту не лишает нас обязанности выполнять свой долг перед ней. Когда наконец будет написана история этого континента, включая опасное время, которое еще ждет нас впереди, мы будем вписаны в эту историю как люди с гордо поднятыми головами.

Восточный и Западный фронты приближаются друг к другу ближе и ближе, наши операции выполнять все труднее. Дисциплина у моих солдат заслуживает восхищения; она совершенно не отличается от дисциплины первых дней войны. Я горд ими. Самым тяжелым наказанием для моих офицеров, как и раньше, является отстранение от очередного боевого вылета. У меня самого, однако, проблемы с моей культей. Мои механики сконструировали для меня оригинальное приспособление, похожее на копыто дьявола, и с ним я летаю. Устройство прикрепляется ниже колена, и каждый раз, когда я давлю на него – то есть, скажем, когда мне нужно нажать на правую педаль, – нижняя часть культи, которая только начала затягиваться, натирается так, что на коже образуется рана, она открывается и сильно кровоточит – особенно в воздушном бою, когда мне требуется делать сильный поворот направо. Временами моему механику приходится вытирать с частей двигателя пятна крови.