Его изложение страдало расплывчивостью и было длинно, но для французов заключало в себе некоторые статистические данные. С уходом немецких войск – камня на камне не осталось от владельческих усадьб – это сообщение какого-то корреспондента, лучше было бы его не передавать, ибо обстоятельства только могут указать, так ли это будет. Но Дон мимоходом оказался русским.

И царизм мешал экономическому развитию юга, а поразительные успехи металлургии как раз были при царизме.

Изложенное им было бледно; монотонно чтение его записки. Деникин в Киеве диктатором. Гербель {299} президентом. У первого будто бы 100/т войск, Краснов {300} с ним, но где он? Ефремов помянул о калмыках Тундутова {301} . Около Пскова тоже какие-то русские войска, противники большевиков. А последние что? Все темно. <…>

Вчера был у Шапподлена, депутата и, как оказалось, члена партии кадетов по иностранным делам. Цель моего посещения была переговорить с ним, какую помощь России перед конгрессом мира можно оказать здесь, чтобы отношения к ее суверенитету и независимости не были бы попраны. О России даже не говорят.

Французы начинают чувствовать, какую они совершили глупость, разрушая Австрию. В противовес хотят левобережную Германию – Пфальц и Пруссию отделить от Германии.

Неудачная попытка. Начала humanit'e [86] встречаются с шкурными вопросами. Мной составлена записка о вопросах, поднятых конгрессом мира, и я обещал дать ему ее через несколько дней.

Может быть, удастся помочь. Вчера заехав к В.В. Бибиковой, чтобы с ней отправиться к Магделэну, нас перехватил князь Ухтомский {302} и ротмистр Касьянов {303} . Ротмистр Касьянов приехал летом от генерала Алексеева и при помощи англичан (генерал Пуль) {304} из Архангельска отправился в Англию; оттуда приехал пожить в Париж и затем снова вернуться в Лондон. Теперь он едет к Деникину через Константинополь. В Париже он связался с князем Ухтомским для сношений.

Цель его приезда. То, что он мог говорить, в сущности, не есть цель. Звучало – помощь, которую желательно оказать генералу Алексееву и просьба не мешать ему, правда, в делах мелких, которые имели место еще весной 1918 года.

Я не стремился выпытывать его секреты, но убежден, что таких у него нет, а просто приехал узнать настроение. Но для этого и приехать, и жить несколько месяцев не стоило и лучше было бы оставаться в Архангельске.

Я просил его передать Деникину, что надо установить действительную связь: здесь через французов, в Англии через англичан, чтобы сношения могли быть регулярны и нормальны при посредстве лиц, у которых будет шифр инструкций и, понятно, согласие правительства, где эти люди будут. Желательно установить промежуточные посты и даже посылки курьеров. Если это будет оборудовано, с ведома и согласия союзников, тогда заявления Деникина пойдут, вероятно, удовлетворительнее.

На этом беседа наша кончилась, мне надо было уезжать, а у ротмистра Касьянова, в сущности, кроме личных впечатлений, [ничего] не было. Ухтомский, таким образом, будет служить как бы связью, хотя раньше он мне говорил, что собирается в Poссию вместе с Касьяновым. Сведения о России относятся к июню, но они неполны.

Товарищ Kacьянова Половцов {305} остался в Архангельске, а в Париж ожидается офицер Генерального штаба с незнакомой фамилией. Если наши офицеры будут только разъезжать без цели, ясной и определенной, и без согласия Франции или Англии – толку от этих поездок не будет.

Вчера имел свидание с А.П. Извольским. Хотелось мне переговорить с ним и посоветоваться как с человеком, знающим условия Франции и ее жизнь, умным и, как мне казалось, преданным интересам России. В России его не очень долюбливали, но это далеко не аттестат дельности и полезности деятеля. Работая с ним более двух лет, я видел в нем человека, правда, в успехах увлекающегося самим собою, но с инициативою, широкого взгляда на события и дельного.

Его шаги к уложению наших отношений с Японией и Англией после войны были полезны и укрепили наше положение. Некоторая переоценка этих событий после тяжелых 1904–1906 годов была естественна. Он был, может быть, подчас неприятен подчиненным, но это сущая мелочь.

Я, как начальник штаба {306} , был независим, но работал с ним как подчиненный, преследуя исключительно успешное разрешение всех политических и военно-политических вопросов в духе соглашения. Отношения его ко мне было хорошее, но это не удержало его напасть на меня с упреками, когда совершился переворот в Салониках партии младотурок. Как будто я был виновен в том, что это произошло неожиданно. Досталось и Хольмсену {307} , который был в это время военным агентом в Константинополе; мне за то, что Хольмсен – военный агент, ничего об этом не донес своевременно.

Но нападки его я принял добродушно, ибо у начальника Генерального штаба политика не входила в область его деятельности и винить Хольмсена, что он заблаговременно не донес до переворота, когда это было, собственно, дело посла, я не мог. Но это частности. Перехожу к моему свиданию с А.П. Извольским.

Он мне назначил свидание в понедельник или вторник с 10 1/2 утра. Он спустился ко мне в пальто и кашне, с извинением, что он сейчас должен ехать. Начало, обещавшее мало хорошего. Оговорив, что он говорит со мной откровенно, он мне заявил, что я крайний правый. На это я ему заявил, что я – не крайний правый, а в Государственном Совете был в группе сидевшей направо. Вы меня обвиняли в либерализме, но я здесь считаюсь обликом царизма, но вы и я – мы здесь частные люди. Нисколько не оспаривая последнее, я возразил, что, прежде всего мы русские и теперь, когда на конгрессе мира {308} будут решаться важнейшие вопросы, сидеть сложа руки совестно. Я пришел к вам посоветоваться. Вы лучше меня знаете Францию и Париж, что можно сделать, чтобы несколько изменить общественное мнение о России. Теперь о нас не говорят, и это самое скверное. Я имею возможность сойтись с учеными группами, изучавшими Россию, – они могут, быть может, конференциями, статьями повлиять, чтобы на нас смотрели иначе.