Извольский нашел, что это борьба с негодными средствами и, пожалуй, он прав. При настоящих условиях, краткости времени этим путем ничего не сделаешь.

Французское правительство обращается к Маклакову, и сюда собираются из разных мест остатки царских представителей. К ним присоединяются и другие бывшие послы и министры. Коновалов {309} и не министры – Путилов {310} и пр., и они составят ядро осведомителей о России. Но А.П. страшно торопился куда-то, или он делал вид, что торопится, дабы отделаться от меня, и, поговорив минут 3–10, мы разошлись, т. е. он от меня ушел. На вид он был болезненный и очень нервный.

Жаль мне его было. Из всех он все-таки с государственной точки зрения единственный, который мог бы представлять и защищать интересы России. Не в том нравственном состоянии, в котором он находился, по своим знаниям и обширном опыте. Теперь, как говорят, он связан своими отношениями с Азиатским банком, т.e. с Путиловым и И. Рафаловичем {311} . Жить надо. Лишенный, как и мы, всех средств, он в этом, вероятно, находит источник для своего существования. Это нормально, и я нисколько, как другие, не обвиняю его.

Грустно его отрицательное отношение к людям прошлого и к самому себе. Как будто все прошлое исключает нас из русской жизни и лишает нас права работать для благополучия России, не в узком стремлении возвращения к старому, а к пользе Отечества. Его краткий разговор, отдельные фразы – все это вместе дало мне все-таки известную ориентировку, вернее, укрепило меня в моих сомнениях.

Завтракал я с Павлом Игнатьевым. Он собирается передать просьбу Клемансо, чтобы над его деятельностью произведено было бы военное международное расследование.

Доносы на него и на его офицеров {312} , что они замешаны в германском шпионаже, родили большую грязь и избавиться от нее надо. Как всегда, прямых обвинений нет. Свои разведывательные дела он сдал французам, а часть американцам. Последние взяли ротмистра Франка и еще кого-то для посылки в Poссию. Франка в Лондоне задержали, так как 2-ое бюро будто бы заявило, что Франк замешан в германском шпионажном деле.

Естественно, Павел Игнатьев должен снять с себя и своих офицеров такое обвинение. Но удастся ли это сделать? Он думает свое прошение Клемансо передать через Думepга. Все это правильно, ибо нормальным путем до Клемансо доходит то, что будет пропущено его канцелярий. Но не думаю, чтобы в лучшем случае такое расследование было бы сделано. Все это очень прискорбно в нравственном отношении. <…> Я хочу немного обождать, когда в французском Генеральном штабе работы пойдут более спокойно, я переговорю, а равно попрошу генерала Альби помочь мне переехать в Poсcию: или в Одессу или на Новороссийск или Симферополь – Феодосия.

Смысла существовать здесь не вижу ни для себя, ни для русских. Надо захватить Сережу и Надю {313} и ехать. Однако раньше надо снестись с Одессой, узнать, где племянник Виктор Палицын или его жена {314} , живы ли они, а затем ехать.

Бороться с негодными средствами, чтобы помочь России, не буду. Вот В.В. Бибикова верит, что конференциями и статьям в газетах можно изменить мнение и отношение к России и склонить в нашу пользу. Но конференции имеют ничтожное значение, а современная пресса могла бы быть пригодна, если у меня были бы миллионы; но так как мы нищие, то пресса не для нас. Да кто будет писать? Русские, но они не грамотны. Вот В.В. Бибикова написала статью и теперь возится, чтобы ее приняли. И тщетно. Но чтобы в будущем совесть меня не укоряла бы в том, что я ничего не сделал, я вчера в 4 ч. зашел к профессору Омону. Я познакомился с очень хорошим человеком, знающим и изучавшим Россию по литературе и во время своих посещений. И он признал, что пресса ничего не может, разве она получит приказ свыше, на что, естественно, и надеяться нельзя. Но конференции будут. Пойду еще к Шапподлену, но просто, чтобы отвести с ним душу – ибо встретить во Франции француза, который с сердцем и надеждой относился к России, отрадно.

Отбивать пороги, отнимать своими разговорами время у занятых и незнакомых людей не следует. Если Шапподлен, работая в Комитете по иностранным делам, пожелает поговорить со мной, я к его услугам. Никого другого я не знаю, и никто из власть имущих, ни Пишон, которому писал, ни тем более Клемансо со мною говорить не пожелал.

Для них я морж и зубр, т. е. отъявленный монархист, хотя интересно бы знать, кто составил мне такую репутацию. О делах России со мной не говорили, моего мнения не спрашивали. Ушел из Лиги патриотов, потому что их неуместные монархические крики только вредят России. Не нам здесь проводить по отношении России монархические начала. Если Россия их провозгласит, мы подчинимся этому, как подчинимся, если она скажет быть Республике. И я буду честно служить последней, лишь бы она привела страну к порядку и к жизни.

Для меня теперь ясно, что бесправное наше положение, нетерпимость к нам наших бывших друзей принуждает нас здесь быть пассивными. Пусть они решают. Для будущности России важно, чтобы не было ни порицания, ни согласия русских. Россия после ее болезни должна быть свободна. Если бы меня привлекли в конгресс мира с правом голоса – я не пошел бы и отказался бы от этого, ибо считаю это бесчестным и воровским по отношении к России поступком. Если бы меня пригласили в качестве Conseiller [87] , я должен отказаться. Поступят ли так мои соотечественники, не знаю. Судя по тому, что делается, думаю, что они пойдут с чем-то соглашаться, что-то будут защищать и будут себя утешать, что исполнили свой патриотический долг. А я скажу, что они поступят, как воры XVII столетия в Смутное время и в лихолетье.

Ибо без полномочия от России никто от имени России с чужими не может условливаться о Российских делах и этим путем решать судьбы России.

Я был бы очень рад, если Деникин или кто-либо другой добился бы сообщения с Францией на прочных основаниях.

Способен ли Ухтомский быть лицом, через которого такие сношения с французским правительством должны проходить, не берусь решать. Я его мало знаю. По словам одних, у него больше минусы. Но злословия и сплетен так много, что верить всему, как хорошему, так и дурному, было бы неправильно.