Магазин завален книгами.

Они стояли на полках.

Лежали стопками на полу.

Теснились на прилавке.

Чайник загудел, закипая.

Есенин бросил в заварочный чайник несколько щепоток чая.

Залил кипятком.

– Сейчас мы с тобой, Толя, чайку попьем. Чай – это здорово. От него голова светлеет, не то, что от водки.

– А ты не пей, Сережа.

– Каждое утро просыпаюсь, гляжу в окно. Крыши белые, деревца под снегом, сразу Константиново вспоминаю. И писать хочется, а ханку эту проклятущую ненавижу.

– Сережа, – Марингоф откусил кусок пряника, – соберись давай я тебя к врачу отведу.

Есенин стукнул ладонью по стопке книг.

– Я был у врача, ты помнишь. Нет, я сам, сам осилю гадость эту.

Звякнул колокольчик над дверью.

В лавку спустился человек в модном пальто с шалевым воротником и меховой шапке-пирожок, в заграничных ботинках на толстой подошве.

– Здравствуйте, офени, – приятным низким голосом поздоровался он.

– Офени. И впрямь мы с тобой, Толя, офени. Я помню, как они к нам в деревню проиходили. На шее лоток с книгами. Мы, пацаны, сбегались, покупали.

– Вы что-то хотите приобрести? – спросил Марингоф.

– Хочу. Я бы весь магазин ваш скупил, только книги все не поместятся… Поэтому… куплю вашу «Магдалину» и любой сборник Есенина. Только Вы мне его подпишите.

– Кому писать?

– Без имени, просто «на добрую память». И Вы, Сергей Александрович, не откажите.

Модный покупатель взял надписанные книги, посмотрел.

– Спасибо. А нет ли у вас последнего романа покойного беллетриста Арнаутова «Пламя под колпаком»?

– Повезло Вам, – Мариенгоф достал с полки книгу.

– Прошу.

– А Вашего дружка Леонидова?

– Есть новые «В стане батьки Махно», «Кронштадт».

– Вот я их и возьму. Прочту внимательно, а то мы в «Домино» говорили вам, что Кронштадтский мятеж – трагедия России. А вы поддакивали.

– Кто Вы такой, – возмутился Мариенгоф, – как Вы смеете?

– Смею. Ох, как смею. А Вам, Анатолий Борисович, не советую выписывать статьи Троцкого о революции и литературе.

– Вы провокатор, – крикнул Есенин.

– Я? Нет. А Вы, кудрявый любитель тальянки, слишком смело сравниваете бандитский мятеж Антонова с Пугачевщиной.

– Подите прочь, – крикнул Есенин. – Я хочу знать, кто Вы?

– А зачем Вам? Со временем узнаете. Или в Вашем «Домино», или у меня в казенном доме.

Покупатель взял перевязанную стопку книг.

Звякнул колокольчик над дверями.

Есенин начал натягивать пальто.

– Ты куда, Сережа? – забеспокоился Мариенгоф.

– В моно полку, за водкой. За ней, сволочью…

… Сергей закончил свой сбивчивый рассказ.

Леонидов налил рюмку и выпил залпом.

– Не гоже, Олежка, одному принимать, так спиться можно. Давай вольем в себя зелено вино за око государево, кое неусыпно глядит за нами.

– Давай уложим его, – сказал Олег.

– Давай.

И внезапно Есенин очнулся и крикнул.

– Человек без лица. Понимаешь? Человек без лица.

– Кто? – удивился Леонидов.

– Покупатель, во всем дорогом. Встретишь его без пальто и не узнаешь.

– Это лик власти, – сказал Леонидов. – Страшный и расплывчатый.

Тыльнер спал в кабинете, на старом кожаном потертом диване, укрывшись шинелью.

В темноте кабинета с хрипом отсчитывали ночное время часы.

Дверь открылась.

Желтоватый квадрат света вырвал из темноты диван со спящим Тыльнером.

Николаев подошел, потряс его за плечо.

– Георгий Федорович.

Тыльнер сбросил шинель.

– Я… Что?

– Вставайте, жертву грабежа привезли.

– Сейчас. Зажгите свет, пожалуйста.

В последней комнате врач забинтовывал шею человеку лет тридцати, в недорогом, но модном пальто.

На столе донышком кверху железнодорожная фуражка, в которой лежали деньги.

– Перед нами потерпевший – Сорока Сергей Дмитриевич, железнодорожный техник со станции Обираловка.

– Так что с Вами стряслось, Сергей Дмитриевич?

Тыльнер достал папиросу.

Сорока, пересиливая боль, повернулся к нему.

– Георгий Федорович, – сказал врач, – ему нанесен точно такой же удар, как покойному в саду «Аквариум». Правда, вскрытие показало, что умер тот не от удара, а от разрыва сердца.