Ещё дней десять, или больше, продолжалась осада с переменным счастьем. День и ночь в городе раздавался барабанный призыв к оружию, крики шейхов и ещё чьи-то более резкие, протяжные крики. Эти крики каждый вечер резко славили величие Аллаха, а им в ответ доносилась протяжная молитва христиан: «Святой Гроб, спаси нас!»

У короля французского была машина, которую он прозвал «Скверный Сосед». Он исправно работал ею, пока турок не спроворил себе «Скверного Земляка» — машину ещё покрупнее; «Земляк» пристыдил «Соседа» и, в заключение, спалил его. У Ричарда была целая колокольня; и граф Фландрский мог бросать с неё камни из рва прямо на базарную площадь: по крайней мере он говорил, что мог, и все верили ему. Наконец христиане расшатали Проклятую Башню и сделали пробоину в Мушиной Башне — в самой грозной части гавани. Подводя подкопы и противоподкопы, Ричард работал день и ночь на северной стороне укреплений, отказывая себе в пище, покое, в разумных заботах о здоровье; на целую неделю он позабыл и думать о Жанне и о её надеждах. Потянулись душные, знойные дни. Ни днем, ни ночью не было ни ветерочка. От всей страны веяло смертью и проклятьем.

Впрочем, как-то раз христианам удалось поджечь и взять приступом одни из городских ворот. Впервые увидели они перед собой неприветливую извилистую улицу, окаймленную слепыми срубами, лепившимися плотно, футов на шесть друг от друга. Дух захватывало в отчаянном бою в этой теснине. Сам Ричард со своими нормандскими парами махали знамёнами; слышались то лязганье стали о сталь, то треск расколотых бревен. Но ничего нельзя было поделать турки навалились на врагов плотной стеной и вытеснили их. Ни взмахнуть топором, ни упасть лошади негде было, а пустить стрелу нечего было и думать. Ричард крикнул своим, чтоб отступали, но они не могли повернуться и пятились, всё сражаясь. Турки починили ворота.

Акра поддалась не мечу, а скорее измору да усердным переговорам Саладина с нашим королем. Требования Ричарда были таковы: возвратить Честной Крест, очистить Акру от вооруженной силы и оставить две тысячи заложников. Они были, наконец, приняты. Короли вступили в Акру двенадцатого июля со своими войсками. Женщины легкого поведения своими впалыми глазами смотрели на них из верхних окон: они знали, что им готовится обильная жатва.

Для одних жатва, а для других — посев; эрцгерцог сеял. Дело было так. Король Ричард расположился в Замке, устроив для Жанны удобное помещение на Верблюжьей улице. Король Филипп, сильно расхворавшийся, поместился в доме храмовников, а с ним и его мнимый друг — маркиз Монферрат. Но Луитпольд Австрийский сам наметил себе Замок. Ричард, насколько мог, терпел его соседство. Но Луитпольд пошел дальше. Он водрузил на башне свое знамя рядом с драконом короля Ричарда, не думая, однако, оскорблять его. Ну, а у короля Ричарда всегда была расправа коротка. Он просто считал эрцгерцога вьючным ослом. Правда, свет полон таких ослов, и надо мириться с этим, как с неотъемлемой принадлежностью общего распорядка Провидения. Правда, Ричард слишком хорошо знал себе цену и понимал свое положение среди войска. Поэтому, как только король узнал, где развевался флаг австрийца, он тотчас же крикнул:

— Спустить его!

И флаг спустили. Луитпольд весь побагровел и произнес две речи: одну — длинную — на немецком языке, на которую Ричард только хмурился, другую — покороче — по-латыни, на которую Ричард только улыбнулся. И Луитпольд опять выкинул свой флаг.

Ричард опять крикнул:

— Спустить его!

Луитпольд так обозлился, что перестал произносить какие бы то ни было речи, и в третий раз поднял свой флаг. Когда донесли королю Ричарду, он рассмеялся и сказал:

— Ну, так швырните его прочь!

Гастон Беарнец, малый более вспыльчивый, чем скромный, так и сделал, вдобавок ещё с некоторыми унизительными подробностями.

В тот же день состоялся совет великих держав, на котором король Филипп присутствовал в шубе: несмотря на удушливый зной, озноб пробирал его до костей. Тут к маркизу, позеленевшему от старой обиды, прибавился эрцгерцог, пылавший новой злобой. Дремлющий герцог Бургундский подмигивал на всякие ссоры, а молодой Сен-Поль подливал масла в огонь. Не было тут ни Ричарда, ни кого-либо из его присных: последних просто не оповестили, а Ричард всё это время провел на Верблюжьей улице на коленях перед Жанной красавицей. Эрцгерцог тотчас же приступил к делу.

— Клянусь Богом, государи мои! — проговорил он. — Нет на свете другого такого зверя среди ещё не убитых лютых зверей, как король английский.

Маркиз вывернул белки свои наружу.

— Дерзкий, отчаянный, кровожадный негодяй! — Таков был его вывод.

Сен-Поль поднял руку как бы прося у своего господина разрешения обвинять. Но король Филипп сказал брезгливо:

— Ладно, ладно! У всякого из нас, полагаю, найдется что сказать. Он издевался, всегда издевался надо мной. Он отказался присягнуть мне, он опозорил сестру мою, а теперь берется руководить мною.

Маркиз продолжал бормотать, нагнувшись к столу:

— Отчаянный мерзавец! Безнадежный мерзавец!

Эрцгерцог оглядывался кругом, ища себе если не сочувствия, то хоть внимания. Наконец, он хватил кулаком по столу и хрипло поклялся:

— Гром меня разрази! Я убью его!

Сен-Поль подбежал к нему и поцеловал его в коленку к великому удивлению Луитпольда. Филипп дрожал в своей шубе.

— Я должен ехать домой, домой! — капризно повторял он. — Я смертельно болен. Я должен умереть во Франции.

— А где король английский? — спросил маркиз, зная отлично, где он.

— Тьма кромешная побери его! — воскликнул Сен-Поль. — Он у моей сестры. Они оба стараются подарить мне племянника.

— Ого! — проговорил Монферрат. — Вот оно что. Ну, мы так и будем знать, где его больное место. Нам следовало бы привлечь и короля наваррского в нашу компанию.

— Судя по всему, он и без того уж наш, — заметил окончательно проснувшийся герцог Бургундский.