Тем временем пришло распоряжение прибыть в [55] Мценск для получения приказа. Командир полка приказал лететь мне.

Подлетая на своем «миге» к Мценску, я увидел все ту же картину. Пожалуй, самолетов на аэродроме стало еще больше.

После посадки я решил отрулить в южную часть аэродрома, где самолетов было поменьше. Уже находясь там, увидел, что еще южнее идет ровная проселочная дорога. Это мне подходило как нельзя кстати: отрулил на целый километр дальше, полагая, что и при бомбежке мой самолет не пострадает. Развернулся, выключил двигатель, закрыл фонарь и со спокойной душой пошел в «ставку», как мы тогда говорили. Едва подошел к аэродрому — услышал гул: с юга на высоте пять — шесть тысяч метров два звена «хейнкелей» перестраивались для бомбометания. Заход они произвели по восточной кромке аэродрома, где было сосредоточено наибольшее количество самолетов. Бомбили все сразу, торопливо, вероятно потому, что пришли без истребителей сопровождения. Как только бомбы отделились от самолетов, стало ясно, что будет большой недолет. Хорошо? Для всех — да, а для меня... Первая же фугаска угодила прямо в мой одиноко стоявший самолет. Остальные бомбы не причинили никому никакого вреда. Я был обескуражен. Вот тебе и предусмотрительность!

Вернулся к самолету — от него ничего не осталось. В стороне лежал обгоревший якорь динамо-машины. Взял его с собой на память и как вещественное доказательство постигшей меня неудачи. С тех пор в различных сложных обстоятельствах я не раз говорил себе: «Когда имеешь дело с фортуной, не думай, что ты умнее других».

Как и накануне, никто не вылетел на отражение налета, хотя бомбардировщики пришли без прикрытия. Обстановка та же, что и в первый раз. Приказ генерала П. Ф. Жигарева, за которым я прилетел сюда, был односложен: на истребители подвешивать бомбы и уничтожать движущиеся по дорогам танки и пехоту Гудериана. Главной целью являлась магистраль Орел — Мценск. Оборона наших войск была указана по реке Зуша.

Мне оставалось решить один вопрос: на чем возвращаться в полк? В «ставке», когда я заикнулся о том, что мой «миг» сгорел, и попросил, чтобы меня подбросили на каком-либо самолете в полк, только пожали плечами.

Надежда была на смекалку. Я шел вдоль стоянки. При той неразберихе на аэродроме вполне мог отыскаться [56] какой-нибудь самолет, до которого никому сейчас не было дела. Но вот в поле зрения мне попал самолет Р-5. На таком биплане я не раз летал в штаб ВВС, когда служил на Дальнем Востоке. В тридцатые годы это был самолет-разведчик, легкий бомбардировщик и даже штурмовик. А в новых условиях — прекрасная машина связи. В полку у нас, кстати, не было самолета связи. Техник как раз заканчивал заправку биплана. Весьма решительно я подошел к нему и строго спросил:

— Самолет готов?

Увидев перед собой сурового капитана почти двухметрового роста, техник как-то неуверенно ответил, что самолет готов, но...

— Никаких «но», — твердо сказал я. — Необходимо срочно доставить в часть боевой приказ.

Это произвело на техника впечатление, и он четко, как своему командиру, ответил: «Есть».

Быстро вырулив на полосу, я взлетел и вскоре прибыл с приказом в свой полк.

Так у нас появился очень нужный нам связной и транспортный самолет.

У стен Москвы

В течение последующих дней мы беспрерывно вылетали на штурмовку вражеских танковых колонн. Собственно, этим мы занимались с конца сентября и до начала октября, но параллельно нами выполнялись и многие другие задачи. Теперь же все усилия были направлены на штурмовые действия. В той обстановке главным было задерживать продвижение вражеских танков. Требовалось выиграть время и дать возможность подойти нашим резервам, которые могли бы остановить гитлеровцев на пути к Москве.

Противник встретил упорное сопротивление наших наземных войск, особенно корпуса Д. Д. Лелюшенко, который был усилен танками Т-34.

На помощь вражеским танкистам пришла авиация. Так всегда: как только у фашистов начинались осложнения на земле, сразу же усиливалось авиационное прикрытие. Обстановка в воздухе, естественно, резко обострилась. Мы это моментально почувствовали, потому что в воздухе противник и без того по-прежнему имел подавляющее преимущество. Продолжая штурмовать вражеские [57] колонны, мы в те дни провели много тяжелых воздушных боев. Наши летчики дрались умело и ожесточенно, и немало гитлеровцев было сбито в тех боях. Но, конечно, и мы несли неизбежные потери.

После войны у меня появилась возможность сравнить кое-что из собственного опыта с показаниями противоположной стороны. В мемуарах Гудериана, например, я прочитал: «...я вылетел... в штаб 24-го танкового корпуса, находившийся в Дмитровске (Дмитровск-Орловский)... В этот день я получил довольно внушительное представление об активности русской авиации. Сразу же после моего приземления на аэродроме в Севске произошел налет русской авиации на этот аэродром, где находилось до 20 немецких истребителей. Затем авиация противника бомбила штаб корпуса... Я направился к дороге, по которой продвигалась 3-я танковая дивизия. Здесь мы также подверглись неоднократной бомбежке...»{3} Так гитлеровский генерал описывает день 5 октября 1941 года, когда крупная танковая колонна, хвост которой находился в Севске, продвигалась через Дмитровск-Орловский на Кромы и далее была нацелена на Орел. В ту пору мы последние дни работали с орловского аэродрома и принимали участие в тех налетах, которые так надолго запомнились Гудериану. И таких «памятных» дней у него, судя по его воспоминаниям, оказалось много.

В Ельце мы тоже пробыли недолго. Потом был аэродром Волово — в 130 километрах северо-восточнее Орла. Он запомнился нам очень хорошо. От затяжных осенних дождей дороги раскисли и стали непроходимыми. Аэродром находился в стороне от немногих магистралей с твердым покрытием, и потому добраться до него было нелегко. Где-то застряли тылы. На аэродроме между тем оставался очень небольшой запас горючего и боеприпасов. Но это не все. Уже на второй день меня стало удивлять наше меню; на первое бутерброд с сыром, на второе — сыр отдельным куском с хлебом, на третье — сыр тертый и так далее. На завтрак, ужин, обед — во всех видах только сыр, и так день за днем. Поначалу эта ситуация воспринималась нами с юмором. Однако уже на третий день сыр никому не лез в горло. Но конца этому не было видно, поскольку из всех видов продовольствия на аэродроме были запасы только сыра да водки. [58]