Жизнь летчика часто зависела от умения глубоко разобраться во всем том, что происходит в воздухе. Это вскоре стало понятно всем. Всякие новые сведения о противнике доводились до личного состава вне очереди, как спешные и особо важные. В конце концов пришло время, когда занятия в полку стали просто его потребностью. И мы — командный состав — сразу почувствовали, как много в настроении пилотов перемен. В самой этой тяге к учебе проявился какой-то перелом в их сознании. У них теперь, как следствие, совершенно по-иному формировался взгляд и на способы ведения современной войны в воздухе.

Вскоре в полку выявились летчики, которые в воздухе видели самолеты противника раньше всех и дальше всех. Таких было человек пять, но и среди них был феномен — капитан В. Соколов, обладавший особо быстрой адаптацией зрения на различные расстояния. От него боевые друзья всегда получали первый сигнал: «Вижу противника». Таких пилотов, как я уже говорил, мы использовали в боевых порядках с учетом их индивидуальных природных возможностей. Им мы обычно подбирали такое место, чтобы они могли с максимальной отдачей работать на группу и меньше заботиться о собственной безопасности. Это часто позволяло нам своевременно обнаруживать противника, принимать меры против возможных внезапных атак и занимать выгодное положение для боя.

К лету сорок второго года относится беспримерная по дерзости и мастерству атака двух наших летчиков, которую они провели 9 июля в районе населенного пункта [141] Васильевщина. В тот день старший лейтенант Виктор Едкин и младший лейтенант Константин Красавин встретили до двадцати двухмоторных вражеских бомбардировщиков Ю-88, шедших под прикрытием «мессеров». «Юнкерсы» шли плотным строем. Вся группа выглядела настолько внушительно, что на двух наших истребителей гитлеровцы не обратили никакого внимания: им, вероятно, и в голову не могло прийти, что наша пара рискнет атаковать такую армаду. Что же касается наших авиаторов, то у них на этот счет никаких колебаний не было. Их атака была совершенно неожиданной для врага, неожиданной, на первый взгляд, нелогичной, никакой схемой не предусмотренной.

Гитлеровцы растерялись. Строй бомбардировщиков распался. Бомбежка наших войск была сорвана. На Едкина и Красавина, конечно, ринулись «мессеры», но наши летчики действовали хладнокровно, без ошибок, очень четко провели бой, и каждый из них сбил по одному вражескому истребителю. За этот бой, который с земли наблюдал командующий фронтом, оба летчика были награждены орденами Отечественной войны I степени.

Но не только одержанными победами запомнилось то трудное время. Изнурительная и неравная борьба, которую мы вели много месяцев, не могла обходиться без потерь. И они подчас были очень тяжелые. В сорок втором году полк потерял нескольких наиболее опытных летчиков и командиров, в частности, командира эскадрильи капитана Лазарева. Несколько позже, осенью, погиб штурман полка майор Кондратьев. Все это были ветераны, хорошо подготовленные воздушные бойцы. Причиной их гибели, если не говорить о каких-то конкретных оплошностях, возможно, допущенных ими в том или ином сложном бою, были усталость, нервное перенапряжение.

Нервная усталость — одно из самых трудноустранимых на фронте состояний человека. Каждый боец знает, что ему грозит гибель. Одни привыкают вообще не думать об этом, другие умеют вытеснять тревожные мысли, третьи — особенно если проводят бой за боем в предельном напряжении — поневоле начинают задумываться об этом чаще и чаще. Слово «задумываться», может быть, и не совсем точное. Это не мысль, а скорее ощущение, которое входит в подсознание. Человек вроде бы воюет, разговаривает, общается с товарищами как прежде, а между тем в его подсознании уже живет некая тень, и наступает [142] момент, когда все это вдруг становится заметным для окружающих. Конечно, опытный летчик уверен в себе, и эта уверенность поддерживает в нем психическую уравновешенность. Но все же от природы особенности психики у каждого свои. Тому, у кого более тонкая нервная организация, труднее. Тут речь идет о каком-то внутреннем пределе, которого сам человек заранее не знает. А усталость накапливается незаметно, исподволь, и постепенно этот предел обнажает.

В одном из осенних боев в сорок первом году я попал в трудное положение и не был сбит только потому, что мой товарищ успел прийти на помощь. Я хорошо запомнил свое состояние после того боя. Раньше, даже в самых тяжелых ситуациях, я просто никогда не думал о том, что меня могут сбить. И вдруг понял, что могут. Почувствовал. В том-то и дело, что это было не какое-то умозрительное заключение, а именно ощущение, внутреннее состояние. Вслед за ним уже пришла простая и горькая мысль, что в такой войне, по теории вероятности, у тебя нет никаких гарантий уцелеть. Мне ничего не стоило прикинуть, сколь незначительны были шансы на благоприятный конечный исход. И, ощутив это, я тогда подумал; «Ну что ж, собьют так собьют... Надо в каждом бою выкладываться, чтобы — если этому суждено быть — отдать жизнь подороже». И после этого успокоился и больше к подобным мыслям не возвращался.

Хочу подчеркнуть: дело тут не в личной храбрости. И Лазарев, и Кондратьев были смелыми, очень надежными летчиками. Может, тут дело в обостренной восприимчивости, которая является характерной чертой натуры того или другого человека, и другим он просто быть не может.

Когда я заметил первые признаки усталости у капитана Лазарева, я насторожился. Он по-прежнему водил группы в бой, уверенно руководил летчиками, и в трудных боях они добивались победы. Но после его возвращения, уже на земле, я видел, что командир эскадрильи как бы невольно погружается в себя, словно прислушивается к чему-то, что лежало в душе, может быть, даже безотчетно. Потом обратил внимание на то, что у него при постановке боевой задачи стали подрагивать пальцы. И если бы можно было сказать ему: «Ты неплохо провоевал год. Год был очень тяжелым. Поезжай в тыл, подлечись, отдохни и забудь про все». Но... Никто не имел такого права. От каждого из нас требовалось все. Все до [143] конца. Передышку от фронта можно было получить только по ранению.

В тех условиях я сделал все, что было в моих силах. Видел, что в любой день могу потерять хорошего летчика и опытного командира, и потому я предоставил Лазареву десятисуточный отпуск домой.

Он вернулся, казалось, обновленным человеком: бодрым, полным сил, улыбающимся. На мой вопрос, заданный в дружеской форме, хорошо ли он отдохнул и готов ли к боям, он с благодарностью ответил, что отпуск прошел прекрасно и что сражаться готов. И он, действительно, снова стал водить летчиков на схватки с врагом, но после двух-трех вылетов у него появились все те же симптомы нервного напряжения и усталости. То, что отняла у него война, уже невозможно было компенсировать десятисуточным отпуском. Потом то же самое произошло и с другим опытным летчиком.