Как рыбак, Затонов оценил человеческое упорство, а тетя Шура, глядя на собачьи забавы, вдруг заговорила со слезой в голосе:

–  Витюня, когда маленький был, все собаку просил. «Давай, - говорит, - щенка возьмем. Давай, - говорит, - заведем пограничную». Но разве в общей квартире заведешь? Шесть семей. У одних соседей грудничок. У других кошка. Так и не взяли Витюне щенка. А теперь отдельную квартиру получили, так уж не до собаки…

Затонов настороженно покосился на тетю Шуру: уж не с Витюней ли что стряслось? Дитя малое, однако и в драку мог угодить или еще во что похуже…

Дверь им открыл сам Севостьянов, по-рыбацки заросший суточной седой щетиной.

Затонов сбросил короткое полупальто, одним шагом оказался в той комнате, где надрывался телевизор, - в парадной севостьяновской комнате с сервантом, обеденным столом и диваном, который был Витюне вместо кровати.

Витюни там не было. Но гитара его по-прежнему висела над диваном. Затонов сел как раз под гитарой и почувствовал, как гитара дрожит фанерными лакированными боками в ответ на телевизорную развеселую музыку.

Передавали из Москвы какой-то молодежный концерт. На сцене, перед оркестром, голосил в микрофон лохматый паренек в роговых очках.

–  Одобряешь?
– хмуро спросил Севостьянов.

–  Обыкновенно, - пожал плечами Затонов.
– А ты не одобряешь?

–  Душа не принимает. Я Утесова еще молодого помню. Клавдию Шульженко в госпитале вот так, как тебя, видел…

–  Ну и что? У твоего Утесова тоже голоса не было.

–  Не было, - грустно подтвердил Севостьянов.
– Так он сердцем пел. А этот чем поет? Чем поет, я тебя спрашиваю?…

Затонов решил спора не разжигать, только хмыкнул.

–  Ляжками он поет!
– в сердцах заключил Севостьянов.
– Ты когда-нибудь видел, чтобы мужик вот так собою вилял?… - Севостьянов с презрением ткнул пальцем в певца на экране, однако выключать телевизора не стал. К жизни он относился серьезно, всегда выслушивал внимательно хоть отвратную музыку, хоть нудный доклад, находился в курсе всего происходящего на свете.

Тетя Шура успела переодеться в домашнее ситцевое платье, проворно собирала на стол, застелив дорогую полировку клеенкой в крупных алых розах.

–  А где ж Витюня?
– спросил Затонов, увидев на столе всего три глубокие тарелки.

–  В кино пошел!
– буркнул Севостьянов.

–  С барышней!… - многозначительно произнесла тетя Шура.

–  Да ну?!
– обрадовался Затонов.

У него отлегло от сердца. Больше всего он с самой встречи с тетей Шурой тревожился за Витюню, своего названого младшего братца. Но если сынок как ни в чем не бывало ушел в кино, то что же тогда стряслось у Севостьяновых? Может, болезнь какая-нибудь открылась и надо на операцию ложиться самому Севостьянову или тете Шуре? Затонов украдкой стал приглядываться к обоим, горько примечал, сколько седины у них в волосах и как темны стали морщины.

Тетя Шура принесла с кухни селедку в колечках лука, миску с винегретом, присела попотчевать:

–  Ты уж не взыщи, - обед не мясной. Я и не готовилась нынче стряпать. Постираться думала. А отец вчера только за сундучок, чтобы, значит, к утру все наготове, а сыночек-то и скажи: «Я, папа, завтра не поеду, я в кино пойду, уже билеты куплены…» И ни в какую… Не соглашается, что ему ни говори… В жизни мы от него такого упрямства не видели…

Тетя Шура спохватилась, кинулась к серванту, выставила на стол графин и пару лафитников. Севостьянов крякнул и взялся за графин, но Затонов, отводя глаза, сослался на зубного врача, и тете Шуре велено было вовсе убрать с глаз эту проклятую посуду. Она вздохнула, спрятала графин с лафитниками, со значением поглядела на Затонова и пошла на кухню за борщом.

–  А если бы тебе с Семеном договориться?
– спросил Затонов, берясь за винегрет.
– Семен бы поехал, он тоже с прошлой недели без пары остался, у него зять в командировке.

–  На что он мне, Семен твой!
– огрызнулся Севостьянов.
– Не в том дело, что мне лично не с кем ехать было. Не в том…

–  Своих-то еще не ростил, вот и не понимаешь!
– жалеючи, пояснила Затонову тетя Шура, вернувшаяся с кастрюлей борща.

Уже сколько зим рыбалка была для тети Шуры поперек горла. Сколько раз слышал Затонов, как пилила она своего Севостьянова, чтобы не таскал с собою на лед малого парня. Говорила, что у Витюни гланды. Рассуждала насчет того, что, чем двое суток на реке пропадать, лучше дома книгу почитать или с товарищами сходить в кино. А теперь вдруг оказалось, что тетя Шура куда горше, чем Севостьянов, переживает Витюнин отказ от рыбалки. Чудеса!…

Наливая Затонову борща и радуясь голодному нетерпению, с каким он косится на тарелку, в которую из поварешки соскальзывают шкварки, тетя. Шура спросила:

–  Мать как? Здорова?

–  Да вроде не жалуется…

Затонов никогда не мог понять, какая кошка пробежала между матерью и тетей, Шурой. Помнил с детства, что мать то ли не одобряла гульбу Севостьянова, то ли осуждала его окончательный выбор. И тетя Шура чего-то матери не прощала. Но про здоровье и та и другая у него обязательно справлялись. Причем, когда он приходил к Севостьяновым, то про здоровье матери всегда не сам хозяин спрашивал, а тетя Шура - это ее забота.