Шрифт:
Из ворот выходят Краус с Катариной и блондин. Блондин подходит к черной «эмке», отворяет дверцу, и Катарина, не глядя на меня, садится в машину.
Ко мне подходит Краус.
— Того, о чем ты думаешь, не бойся, — говорит он. — Я тебя в обиду не дам. Ты мне веришь?
Я смотрю в землю.
— Красавец мужчина, — говорю я. — Кто этот тип?
— Случайный знакомый, — говорит Краус. — Проездом на один день. Надо его сводить в театр. Будь молодцом.
Он пожимает мне локоть и идет к машине. Я иду по переулку и слышу, как, фырча, отъезжает в противоположную сторону машина, увозящая Катарину.
Потом раннее утро. Деревья стоят в росе. Школа еще пустая.
Дверь в радиоузел, где я вожусь с радиолой, отворилась, и вошла Катарина. Я поднял голову.
— Здравствуй, — сказала она. — Не сердись на меня. Я не хотела.
Она пришла ко мне в это раннее утро свежая и веселая. Попросила завести «Я люблю тебя, Вена». Закружилась по комнате.
Мне больно смотреть на нее — так она хороша, и я отвожу глаза.
Она останавливается.
— Я бы этот вальс до смерти танцевала, — говорит она. — Самый мой любимый вальс… А твой?
— Конечно, — отвечаю я.
— Обещай мне одну вещь, — говорит она.
— Какую?
— Если ты когда-нибудь приедешь в Вену, приди на кладбище к памятнику Штрауса.
— А ты?
— Что?
— Разве мы не вместе приедем? — спрашиваю я. — Когда произойдет мировая революция…
— Конечно, — быстро отвечает Катарина. — Знаешь что?
— Что?
— Хочешь меня поцеловать? — спрашивает она.
Я не сразу понимаю услышанное и смотрю на нее почти испуганно.
— Ну?… — говорит она.
Я поднимаюсь и медленно иду к ней непослушными ногами.
Она закрывает глаза.
Я обнимаю ее за шею, и голова у нее откидывается.
И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся…
…Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга.
Слезы катятся у нее из глаз.
Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны уходят в легкий туман. Перрон блестит, как зеркало.
Это Катарина уезжает. Куда она уезжает, мне не сказали. Я мог бы даже не знать этого. Катарина настояла.
— Прощай, — говорит Катарина. — Последний звонок… Помни меня…
— Всегда… — говорю я.
Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и в берете. Она входит в вагон, и поезд тихо идет со станции.
Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Я тупо гляжу в землю.
Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по пустому перрону.
Глава 5. «РИО-РИТА».
Мы идем по ночной Семеновской. Катя молчит, я молчу. Пофыркивая, летят редкие такси. Все я видел и все я здесь, на Семеновской, знаю.
О прошлом поговорили. Теперь на вечер сходим. И то, что впереди, мне известно, и то, что позади. Впереди налево, например, метро Электрозаводская, направо по переулку — телевизионный театр, до этого — театр Моссовета, а до этого — Введенский народный дом, где когда-то в густом ночном саду я играл в казаки-разбойники, и в Чапаева, и в индейцев.
А вон впереди и школа огнями сияет, и доносится танцевальная музыка. Слышно даже, как тенор поет по-английски «Хэвэн, ай эм хэвэн…».
— Он поет, что он в раю, — говорит Катя. — Вы понимаете слова?
— Нет. Мы учили немецкий, — говорю я.
— Ваше поколение было совсем другое?
— Каждое следующее поколение хуже предыдущего, — говорю я.
— Вот как?
— А как же? Мы вам говорим, что вы хуже, а нам родители. И так последнюю тысячу лет все хуже и хуже. Катя молчит.
— Стали много о поколениях болтать. То поколение, это. Все стали воспоминания писать. Мальчишка переходит в девятый класс, пишет воспоминания о восьмом. И все эпоха — эпоха косых воротничков, эпоха галстуков-бабочек, эпоха песни «Ландыши». «Эпоха» — слово серьезное.
— А у вас было много женщин? — спрашивает Катя. И сама немного пугается. — Вот вопрос, да?
— Были… — отвечаю я.
— Я задала дурацкий вопрос, — говорит Катя. — Можете смеяться.
— Я не смеюсь.
Я не смеюсь. Иду себе с девушкой на вечер. Свободный человек. Ничем не занятый. Моложавый. Сигаретка во рту.
Вот и школа впереди. Тени проходят в коридорах, там, где классы, которые, конечно, сейчас заперты, чтобы не прятались в них парочки. Никто не подходит к окнам зала, так как в актовых залах высокие подоконники. Все я здесь знаю наизусть. Все здесь истоптано моими ногами.