— Если я вам мешаю, я могу уйти, — говорит он обиженно.

— Да. Мешаете, — жестко говорит поэт. Мужчина поднимается, идет к двери. Тихо. Поэт оборачивается ко мне. Я смотрю на него со страхом. Вот оно, свиданье. Настоящее. Взрослое.

— Катя, приведи Володю, — говорит он.

— Сейчас, — подскакиваю я.

Я бегу в столовую, где уже бухает гитара и Володя поет какую-то чушь.

Я ему киваю, и он сразу бросает петь и идет вслед за мной. Но за нами увязывается его брат.

— Иди спой, — говорит он. — Неудобно.

— Он не хочет, — говорю я. — Хватит!

— Ого! — говорит брат, оглядывает всех и уходит.

Мы с Володей стоим в дверях.

— Иди сюда, певец, — говорит поэт. Володя садится рядом с ним. Я усаживаюсь на тахту.

— Могу и вам спеть, — говорит Володя. — Мишка, Мишка, где твоя улыбка… полная этого, как его… огня…

— Перестаньте, — говорю я.

— А если я не могу больше, — говорит Володя. — Тогда как? Почему ты не поешь? Ты поющий? Или только презирающий?

— Иногда поющий, — говорит поэт.

— Почему тогда не поешь?

— Мою песню пьяным не поют.

— Я не пьян.

— У тебя соус «Южный» на губах. Володя вытирает рот и протягивает гитару.

Поэт обхватил гриф цепкими пальцами и взял простой аккорд.

— Про любовь? — спросил Володя.

— Про любовь.

Поэт опять взял простои и спокойный аккорд и сказал отчетливо:

— Вставай, проклятьем заклейменный, весь

мир голодных и рабов. Володя откинулся.

— «Интернационал», — сказал он.

— Ага, — сказал поэт.

— Это серьезная песня, — сказал Володя и тяжело сглотнул. Поэт кивнул.

— Про любовь… — сказал Володя. Потом он заплакал. Мы смотрели на него.

— Так сразу не надо было, — сказала я.

Потом мы мчимся на такси по ночному Измайловскому шоссе. Белые стволы летят во тьме, белые заборы у дачек — под светом фар все кажется белое.

— Где мы? — спрашивает поэт. — Что-то меня развозит.

— Шоссе Энтузиастов, — отвечает шофер.

— Поживей, пожалуйста, — говорю я шоферу.

Тот кивает головой.

— Слушайте, козявки, — говорит поэт. — Был бы я настоящим поэтом, я бы написал о велосипедах, что висят в коридорах квартир, и на них некому кататься… Написал бы о пыльных сундуках в коридорах, где хранится одежда девчачья устарелого фасона, которую некому носить, где хранятся учебники старые, и тетрадки, и стенные газеты с карикатурами на мальчиков и девочек, которых нет давно… уже почти пятнадцать лет…

— Поживей, — говорю я шоферу, и тот кивает головой.

— Как там у Диккенса насчет дилижанса? — говорит поэт. — Ту-ру-ру — звучит рожок, и мальчики и девочки не возвращаются назад… Как там у Диккенса?

— Так и сказано, — говорит Володя. — Ту-ру-ру.

— Стоп, — говорит поэт.

Площадь закружилась вокруг нас и остановилась. Поэт вылезает из машины и покачивается.

— Эй-эй! — Володя выскакивает вслед за ним.

— Ничего, — говорит поэт. — Мы еще держимся за стенки. Володя, поди сюда. Подставь свое молодое, полное сил плечо.

Володя обхватывает его за талию.

— Зачем ты вылез? — говорит Володя.

— Слушай, детка, отведи меня к автомату, поскольку я бывший автоматчик… Дай пятнадцать копеек, — говорит поэт.

— Сейчас, — говорит Володя. — Сейчас. Шаркая ногами по асфальту, они добираются до телефонной будки, и поэт протискивается внутрь. Володя выгребает мелочь.

— Катя, дайте монетку.

Я выскакиваю из машины, и бегу к ним, и протягиваю мелочь.

Володя торопливо сгреб монеты. Поэт набрал номер.

— Пахомыч, — сказал он в трубку, — у тебя весь штат заполнен? Нет, не археолог… Кто? Он посмотрел на меня.

— Просто одна хорошая Катя… Хорошая, но глупая. Как зачем? Нужна Катя… В экспедиции без Кати нельзя.

Он опять обернулся ко мне.

— Коллектором пойдете?

— Я не умею.

Он прикрыл трубку.

— Молчите, вы, козявка. Володя научит, ясно? Пойдет, — говорит он в трубку. — Я бы и сам пошел, но я занят. Что? Мне некогда. Я ищу Аэлиту. Ну, заметано. А в вашу экспедицию я бы пошел даже копировщиком.