— Граждане, посадочку проспите, — сказала служительница в форме.

Граждане смахнули с лиц «Огоньки», и один из них, продрав глаза, покорно спрашивает:

— Что, уже прилетели?

— Куда? — спрашивает служительница.

— Я транзитом… до Владивостока. Он потер кулаком глаза и буркнул:

— Извините.

Все начинают тянуться к выходу, а за окнами ревут двигатели; и тут ребята оглядываются и видят нас с поэтом.

— Красные наступают! — крикнул Володя. — Ура!

Ребята крикнули «ура», а я, наконец, заплакала.

А поэт взял меня за руки и сказал:

— Не реви… Пожалуйста…

Ребята бежали к нам, и Володя, и красивая девушка. Поэт впервые назвал меня на «ты». Я все реву.

Поэт откашлялся и сказал:

— Дайте закурить.

Потом все двинулись к дверям, растолковывая друг другу неизвестно что. А Володя тронул меня за локоть.

— Мы так и не поговорили ни разу… всерьез, — сказал он.

— Это ничего, — сказала я.

Он поднял авоську с журналами и печеньем, и мы пошли к дверям, где нас ждал поэт. Служительница погасила свет, и сразу стала полутьма. И сразу стало видно, что за огромным окном уже рассвело.

— Володя, погляди, — тихо сказал поэт.

Мы обернулись.

Занимая все окно, просвеченный со двора первыми лучами, в зал ожидания глядел Ленин. Материя панно, на которой написан портрет, тонкая, и лицо хорошо видно.

Мы все постояли, посмотрели на портрет, потом пошли прочь.

Мы пошли вслед за остальными. По гулкому переходу. Туда, где взревывали двигатели.

— Спасибо вам за все… — сказал Володя поэту. — За все.

Он не заметил, что перешел с ним на «вы». Тот пожал плечами.

— Сделал что мог, — сказал он. — За остальное не отвечаю.

Потом он замедляет шаги.

— Я вас догоню, — говорит он.

Он поворачивается и идет обратно, цокая каблуками по керамическим плиткам. Он толкает стеклянную дверь и проходит в пустой зал ожидания.

— Володя, подождите меня здесь, — говорю я.

Когда я тихонько проскользнула в зал ожидания, я увидела поэта, который стоял перед огромным портретом.

И тут я услышала голос. Я не сразу поняла, кто говорит.

Потом догадалась — это стихи. Я, конечно, их не запомнила, только отдельные мысли. Жаль. Там было и про меня, и я поняла, что он придумал их по дороге ко Внукову, когда я заснула у него на велосипеде.

— К детям и вождям обращаются на «ты» — не обижайся… Я не знаю, большой я поэт или маленький, но клянусь тебе, я верный… Потому что ты всегда был главный, но никогда не один…

Дальше про меня:

— У меня есть знакомая девочка… Она подрастет, встретит своего человека, и, может быть, от них пойдет племя счастливое…

Дальше опять не про меня:

— Не обижайся за выдумки… Я не умею подталкивать сзади, но я умею приманивать к тому, что вижу впереди. А впереди я вижу тебя. Ты мне веришь? Молчание — знак согласия. Ну, до встречи.

Я берусь за горло.

Он оборачивается и видит нас с Володей.

— А-а… — говорит он. — Вы здесь? Подслушивать нехорошо.

Я киваю. Володя криво усмехается и тоже кивает. Говорить он не может.

Тогда поэт наклоняется, осторожно целует меня в губы и выходит. Больше я его никогда не видела.

Когда мы прилетели в Одессу, я пошла на телеграф и послала телеграмму.

«МОСКВА ГЛАВПОЧТАМТ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ ПАНФИЛОВУ ГЕОРГИЮ НИКОГДА НЕ ЗАБУДУ ЛЮБЛЮ ЛЮБЛЮ КАТЯ».

— Люблю, люблю два раза? — спросила меня телеграфистка.

— Да, — говорю я. — Два раза.

Потом я пошла по улице, где было много машин и зелени, и услышала громовой голос откуда-то с небес:

— Девушка в серебряных туфлях, придерживайтесь пешеходной дорожки. Соблюдайте правила уличного движения. Можете попасть под машину.

Но я не попала под машину. Я свернула в сторону и пошла по тихому переулку, где не было никаких машин и где высоко между домами с криком проносились ласточки, обещая хорошую погоду.

— Значит, это был Панфилов? — спрашиваю я.

— Да.

— Я догадался, что это он, раньше, чем вы сказали.

— Как вы догадались?

— Я все время это знал. Это его почерк, — говорю я.

Смутное и сложное чувство трепетало во мне. Какая-то горечь, и, наверно, я был даже немножко счастлив. Мне только почему-то было обидно, что Катя не произвела на Памфилия должного впечатления. Но тут уж ничего не поделаешь. Гошка Панфилов любил только одну женщину — Аэлиту.