Дело в том, что я начал рассказывать, при каких удивительных обстоятельствах я встретился с Памфилием и с Костей да Винчи и почему у нас, как у мушкетеров, такие роскошные имена.

После войны я уехал с Благуши. Старые связи порвались, новые заводить не хотелось. Не такое у меня было настроение тогда. Слишком много дорогих имен отзывалось похоронным звоном. Благуша опустела для меня. Оставался только дед Шурки-певицы. Но его я боялся, может быть, больше всех. В его сказках всегда все кончалось разлукой. Он говорил, что счастливые встречи бывают только в жизни. Он был странный сказочник. В пятьдесят шестом году он позвонил мне и Ржановскому и велел нам приехать к нему, что бы познакомить со своей правнучкой, дочкой Шурки-певицы, которую мы никогда не видали. И еще у него было дело важного свойства. Ему надо было выпить вот по какому поводу: один ученый немец — искусствовед, который занимался народным творчеством и ремеслами и выискивал гениев-самородков (как будто бывают другие гении), набрел в Загорском доме игрушек на дедовых коней и на деда. Легко можно себе представить, что вышло из встречи с дедом, — когда ученый-искусствовед вылечился от алкоголизма, он написал серию статей о творчестве деда.

Теперь он приехал с фестивальной делегацией, чтобы показать деду эти статьи. Бесстрашный человек!

Мы с Ржановским заехали за дедом, чтобы отвезти его в университет на Ленинских горах. Ученый-искусствовед обитал в университете, и дедова внучка показывала ему фестиваль. Мы хотели отправиться потом в большой благушинский загул. Мы надеялись, что совместными усилиями — моими, Ржановского, немца ученого, дедовой внучки и стотысячной армии фестивальных гостей — нам удастся отвлечь гения-самородка от выпивки. По поводу его международной славы.

Когда мы пришли к деду, на столе стояло вино и пирог, не вынутый из новой кастрюли-«чудо».

— Сам испек, — сказал дед после первых поцелуев.

— Хотел познакомить с внучкой, — сказал он после вторых поцелуев.

— С маленькой? — спрашиваю я.

— Милый… — пропел дед. — Ей уже семнадцатый годочек идет. Дома не сидит.

— А какая она?

— А ровненькая, справная девочка. Складненькая.

Я засмеялся.

— Ты меня сватаешь?

— А что такого? — сказал дед. — Ты мне подходишь.

— Я не о том, — говорю я. — На Шуру похожа?

— Не-е… На Шуру не похожа, — грустно пробасил дед. — Совсем не похожа. Вся нынешняя. Жизнь-то другая, ну и вот… То будто все понимаешь, а то не понять ничего. Я так соображаю, Лешка, человек теперь пошел живучий. Раньше, чтобы человека убить, фактически финский нож требовался али топор. А теперь его только бомбой можно. Этой, как его… водопроводной, — сказал дед, подумав.

Я представил себе водопроводную бомбу. Издевается, старый негодяй!

— Дед, — говорю я.

— Чего.

— Подари мне, что обещал.

— Тебе сейчас нужно?

— Сейчас.

Дед выходит в чулан.

Ржановский отошел к окну. Горят огнями большие дома. За линией лес чернеет.

— Уходит Благуша. Все стало другое, — говорит он. — Алеша, ты помнишь Благушу?

— Да.

— Не забывай. На этой окраине революция началась.

— Я сегодня пушку благушинскую видел у музея, — говорю я. — Дети на ней играют, фестивальные гости толкутся.

— Зачем ты туда ходил?

— Австрийскую делегацию смотрел.

— Ну, где там дед? — говорит Ржановский, оглядываясь.

У чулана стоит дед со старым детекторным приемником в руках, который я не сразу узнаю.

— Шурка все берегла, — говорит дед. Я сразу отдаю приемник деду.

— Ладно, — говорит дед, — что прожито, то и нажито. Нечего души-то ворошить. Сейчас пирог возьмем, красненького, поедем, академики. Лешка, бери коня, сейчас таких не делают, — говорит дед и протягивает мне деревянного коня. — В городе фестиваль идет, а мы дома сидим, понимаешь. Что мы, старые? — говорит дед.

Вот мы уже на улице пустой, освещенной огнями, где стоит машина — большой ЗИЛ Ржановского. Дед несет пирог в картонном футляре от кастрюли-«чудо» и вино.

— Ну, действуем, — говорит дед и запевает истошным, ночным, благушинским голосом, как полагается при загуле:

Сразу подходит милиционер.

— Пожилые, а нарушаете… — говорит милиционер. Дед машет рукой.

Машина уносится по улице.

Шум стоит в буфете университета, что на Ленинских горах. Гомон разноязычный. Столики отодвинуты к стенам. В центре пляшут фестивальные гости. В толпе пробираются проголодавшиеся, вздымая над головами тарелки с сосисками и гроздья нарзанных бутылок. Спиртного, слава богу, не продают. Мы с Ржановским в углу за столиком едим сосиски.