— К чему сказываешь это, — обиделся Юрий, — старое поминаешь?

— Я бы и рад, да не могу, — оборвал его Василий. — Аль не ведомо тебе, что кое-кто из бояр моим единовластием недоволен. Им бы вольностей подай, чтоб, как при деде нашем, Василии Васильевиче, друг другу очи выкалывать. Вона, чай, слыхивал, как со Смоленской стены псковский перемет боярин Шершеня меня поносил. Ан Шершеня не мне изменил и не городу родному, Пскову, а Руси. Ну да настанет время, таким, как боярин Шершеня, сполна отмеряется…

— Ты меня, государь, с Шершеней не ровняй, — возмутился Юрий.

— Да я о том и не мыслю, — ответил Василий. — К слову привелось. Шершеню припоминая. Как забыть, коли он, пес смердящий, меня, государя, вздумал облаивать?

Замолчал. Через время сказал:

— На тебя, Юрий, и на Семена я зла не таю. Коли вы ко мне с душой, и я тако же к вам повернусь, а дурное задумаете, не помилую, не погляжу, что и кровь одна.

Дмитрий закашлялся, хрипло, с надрывом. Василий перевел разговор:

— Велите воеводам собираться, к обеду отойдем.

— Дозволь, брат, мне с моей дружиной в заслоне быть? — промолвил Юрий.

Василий цепко взял его за плечи, заглянул в глаза.

— Ну, коли просишь сам о том…

Отпустил, пошел к шатру.

Виленский воевода Николай Радзивилл не любил королеву Бону, но опасался. Недобрая слава о ней разгуливала в королевстве Польском и в великом княжестве Литовском. Много слухов ходило о ее интригах. Шептались, что она могла и отравы недругу насыпать, и оклеветать, а уж вымогать горазда. Брала золото и драгоценности, не гнушалась всем, что давали. Сказывали, что галичане, спасая своего митрополита Макария, пригнали ей воловье стадо голов в двести. Сам король Сигизмунд — и тот побаивался жены…

Призвала королева Бона к себе воеводу Радзивилла и поручила ему увезти жену бывшего короля Александра Елену в свой замок да там держать до ее распоряжения.

Нелегкая служба. Попытался было воевода отнекиваться, да умолк. Старый воевода понимал: нелюбовь королевы Боны к жене покойного короля приведет к осложнениям между великим княжеством Литовским и Русью. Московский князь Василий не приминет вступиться за сестру, но Радзивиллу ничего не оставалось делать. Откажись, королева поручит это другому, а на него, воеводу, зло затаит навечно.

Исполнять приказ королевы воевода отправился воскресным вечером. Следом за Радзивиллом скользили запряженные цугом легкие крытые санки, а за ними, по двое в ряд, рысили два десятка вооруженных слуг. Воевода раздраженно думал, что королева Бона вмешивается не в свое дело, давно пора бы унять ее, но король на это, видно, не способен.

Неприятные размышления прервались, когда подъехали к бревенчатой православной церкви на окраине Вильно. Радзивиллу сообщили загодя, что королева Елена приехала сюда на богомолье. Ее возок воевода приветил издалека. Сойдя с коня, он поднялся на паперть и долго дожидался выхода королевы. Смеркалось быстро. Давно покинули церковь последние прихожане, а королевы все не было. Она показалась неожиданно со служанкой, прошла мимо, не заметив воеводу. Радзивилл сказал:

— Ваше величество, прошу в мои сани.

Королева Елена оглянулась, в недоумении подняла брови. Воевода приложил ладонь к груди, сказал виновато:

— То не моя, то королевская воля.

Елена нахмурилась, пошла к саням. Уже усаживаясь, спросила:

— Неужели король боится слабой женщины?

Степанка очнулся. Перед глазами закопченная стреха избы, паутина прядями. С трудом приподнял голову, глянул вниз. Он лежал на палатях, а у печи хлопотала бабка в свитке из домотканого холста и темном платке, завязанном у подбородка. В углу избы на скамье, вытянув через всю избу ноги в лаптях, сидел мужик средних лет и усердно ковырял швайкой конскую сбрую. Мужик был по-цыгановатому черный и чем-то напоминал Степанке мастера Богдана. На всю избу пахло хлебной брагой и сыромятиной.

Увидев, что Степан вертит головой, мужик подморгнул ему весело, отложил сбрую.

— Ну-ткась, Петрусь, напои его, — сказала старуха.

Степан поднапряг память и припомнил все как наяву. Огневой наряд стоял на взгорке напротив Смоленских ворот. В метель, когда дозорные зазевались, из крепости вырвались конные литвины, насели на пушкарей. Те отбивались, пока не подоспела подмога. В том бою Степанку достало копье.

Петрусь сел на край полатей, приложил к Степанкиным губам корчагу. Пил Степан и слышал, как бодрящая влага разливается по телу. Потом он захотел встать, но боль в груди не дала.

Свесив ноги с полатей, Петрусь сказал:

— Теперь на поправку повернуло, а как принесли тебя к нам, думал, не жилец. Одначе матушка — знахарь отменный, выходила… Ты только, ежели литовские ратники в избу забредут, закрой очи, будто спишь.

Немного погодя Петрусь сказал:

— Наша деревня русская. Здесь места такие, хоть до самого Минска аль Киева иди, повсюду русичи живут. Дед мой Ерема еще помнил, как литовский князь Витовт Смоленск у новгородского князя отнял…

Поправлялся Степанка медленно. Уже и весна в полную силу вошла, на лето повернуло. Отцвели сады, и набухла на деревьях завязь. В деревне говорили, что совсем недалеко объявились дозоры московского войска и будто движутся русские полки к Смоленску.