Шрифт:
Он уже изрядно захмелел.
Подошел сосисочник.
– Сосиски, сосиски!
– Дай сюда одну штуку.
Погорак взял сосиску и съел ее. Сосисочник обошел других покупателей и вернулся к Погораку.
– Папаша, с вас три крейцера за сосиску.
– За какую сосиску?
– Вы же ее сейчас съели,- подсказала соседка.
– Я съел сосиску? Спятили вы все, что ли?
Ссора. Погорак бранится. Сосисочник машет вилкой в воздухе и зовет полицейского.
– Вы съели сосиску? – вопрошает полицейский.
Погорак таращит на него глаза.
– Да, съел…
– Так платите.
– Ах, да! Я только что сообразил… Понимаете, капрал, старый человек, память уже не та…
Кругом смеются. Погорак уныло садится и твердит с огорчением: «Ах, голова, голова!» Потом допивает остаток водки и закуривает.
Солнце палит немилосердно. Погорак совсем разомлел. Поглядев на пса, который спит в тени под тележкой, он медленно поднимается, прикрывает своих голубей и цыплят платком и залезает под тележку.
Последние покупатели уходят с рынка, неся корзинки и сумки, торговки уносят корзины с яйцами. Полицейский обходит рынок, покрикивая: «Собирайтесь!»
Он останавливается перед тележкой Погорака.
– Чья тележка, собирайся! – И он берется за оглоблю.
Из-под тележки слышно глухое ворчание. Полицейский заглядывает туда и видит Погорака,- тот мирно спит на соломе, подложив картуз под голову.
– Погорак, вставай! – Полицейский тянет Погорака за ногу.
Пес вскакивает и дергает тележку так, что колесо наезжает
на руку Погорака. Тот спит как ни в чем не бывало. Полицейский усмехается.
– Эй вы, полейте-ка его малость,- приказывает он одному из метельщиков, которые уже взялись за работу.
Плеск, и полведра воды льется на голову незадачливого Погорака. Он вздрагивает, садится и протирает глаза.
– Встаньте!
Погорак медленно встает.
– Что-то я совсем ослаб… Староват стал для такой тяжелой работы…
– Вот и пойдете со мной, старичок. Там, у нас, выспитесь!
– Как прикажете…
Погорак берется за оглоблю и с глубокой скорбью в душе следует за полицейским.
На чердаке у Румпалов шло бурное собрание. Мы клялись друг другу, что никто из нас никогда не допустит измены. О положении доложил Ян Жижка из Троцнова:
– Я видел его в двух шагах. Уж как у меня чесались руки выручить его… но нельзя было!
Микулаш из Гус отсутствовал на этом собрании, он уже был на пути к родным раковницким лесам.
В шесть часов вечера нашим страхам пришел конец: мы увидели Погорака; он с натугой тащил свою тележку в гору и остановился около лавки Румпалов. Прокоп Голый с бьющимся сердцем подслушивал у стеклянных дверей, ведущих из лавки в квартиру.
– ¦ Мне стало дурно, меня забрали, и я там малость отоспался… Придется переночевать на постоялом дворе, сегодня торговля игла плохо, завтра, наверное, будет лучше.
Через несколько дней в закоулке у водоема нашли новенькую бамбитку. Никто не знал, как она туда попала, и об этом ходили самые необыкновенные слухи.
Прошел целый месяц, прежде чем Прокоп Голый отважился подойти к Погораку, возвращавшемуся с порожней тележкой, и спросить его:
– Погорак, а куда вы дели те шесть гульденов?
Погорак остановился.
– Какие шесть гульденов?
– Которые я вам дал, чтобы вы купили для нас… для меня… немного пороху.
– Я взял у вас шесть гульденов? Йозеф, Йозеф, сдается мне, что вы потешаетесь над стариком. Потешаться над старыми людьми грешно!
И он наставительно поднял палец.
ДЕНЬ ПОМИНОВЕНИЯ УСОПШИХ
Не знаю, сколько лет она еще будет приходить в день поминовения усопших на кладбище в Коширже. Сегодня она уже шла с трудом,- ноги у нее слабеют. Но и на этот раз все было, как обычно. Около одиннадцати часов грузная женская фигура вылезла из пролетки, затем извозчик снял завернутые в белое венки и высадил хорошо укутанную пятилетнюю девочку. Девочка всегда бывает пятилетняя,- вот уже в течение пятнадцати лет барышня Мари берет ее у кого-нибудь из соседок.
– Смотри, дитя мое, сколько народу, а? А сколько фонариков и венков! Ну иди, не бойся, иди себе вперед. Иди куда хочешь, я пойду за тобой.
Девочка робко идет впере'д. Барышня Мари следует за ней, подбадривая ее, но не указывая пути. Так они идут, пока барышня не говорит вдруг: «Погоди!» – и, взяв девочку за руку, ведет ее между могилами. Подойдя к одному из железных надгробных крестов, Мари снимает выцветший и омытый дождями венок и вешает новый, из искусственных красных и белых цветов. Потом, опершись рукой о перекладину креста, начинает молиться. Стать на колени ей слишком трудно. Сперва свой взор она опускает на увядшую траву и бурую глину могилы, потом поднимает голову, и ее большие и правдивые глаза на широком и добром лице глядят вдаль. Глаза ее туманятся, углы рта начинают дрожать, губы сжаты, обильные слезы текут по щекам.