К сожалению, «планы переводов из Ш. Нодье не осуществились», но зато переписка с Брюсовым свидетельствует о значимости для Кузмина творчества французского прозаика.

Шарль Нодье (1780–1844) занимал особое место во французской литературе: он был автором экстремально романтических текстов («мрачный, но не столь уж значительный» [916] роман «Жан Сбогар» назван, как известно, в V главе «Евгения Онегина» и, по мнению В. В. Набокова, послужил источником «хоррорного» сна Татьяны [917] ) «и тем не менее не стал теоретиком романтизма — и в литературе, и в политике он сторонился группировок, течений, партий, ставя на первое место духовную независимость и чуждаясь определенности тех или иных литературных или политических доктрин» [918] . Эта позиция выражалась, в частности, в пристрастии Нодье к жанру фантастической сказки, замечательный образец которого — «Фея Хлебных Крошек».

По лапидарному определению В. А. Мильчиной, сказку «Фея Хлебных Крошек»

Как нетрудно убедиться, поэтика сказки Нодье вполне соответствует той литературе, которой симпатизировал Кузмин, да и поэтике цикла «Форель разбивает лед», с ее эффектными контрастами высокого и низкого, литературного и бытового. Таким образом, символизация топонима «Гринок» — результат диалога русского поэта с французским писателем, творчество которого необходимо вписать в кузминский «список».

Гринок — в цикле, как и в повести — существует на двух смысловых уровнях: это и шотландский город, и символический топоним любви, но любви, так сказать, гетеросексуальной. Потому если у Нодье Гринок — пространство идеальной любви Феи и Мишеля, то у Кузмина — пространство, в котором возлюбленный лирического героя, пребывая с Эллинор, тем самым удаляется в разлуку и смерть.

«Вы были первым „раздражителем“ моей мысли», — написал М. А. Волошин на своем сборнике «Иверни», который подарил Николаю Васильевичу Досекину в марте 1924 года во время своего пребывания в Москве [920] .

Имеет смысл коротко повторить уже известное [921] , чтобы затем попытаться очертить личность этого художника.

Н. В. Досекин, будучи старше Волошина на четырнадцать лет, пережил его на три года. Знакомство их началось в Москве в 1893 году. Два месяца перед отъездом в Крым Волошины жили в одной квартире с Досекиными; с женой художника Марией Петровной Елена Оттобальдовна была знакома еще девочкой в Киеве. В. Купченко приводит запись Волошина, относящуюся к 1893 году:

И в 1932 году Волошин вспоминал:

Поначалу отношения Досекина с Волошиным складывались — что естественно — как общение старшего с подростком. В. Купченко приводит письмо Е. О. Кириенко-Волошиной к сыну от 25 ноября 1894 года, в котором она пересказывает отзывы Досекина о стихах Макса:

В этом письме интересно соединение собственных интонаций Елены Оттобальдовны и, как можно подумать, в одном месте дословной передачи слов Досекина. Что мать, всегда, как известно, в высшей степени требовательная к сыну, берет себе в союзники авторитетного в глазах своих и Макса Досекина и соединяет два голоса в один, это не кажется удивительным. Удивляет скорее то, что «положительную» часть досекинской оценки она уже отделяет от своей речи. Например, «делают впечатление тоски с чужого голоса» — дано как собственное слово Елены Оттобальдовны, а «пускай пишет…» — скорее похоже на передачу чужого, т. е. досекинского суждения.

Можно подумать, что Н. В. Досекин и позднее проявлял внимание к стихотворчеству Волошина. Например, Волошин сообщает в письме к А. М. Петровой в ноябре 1897 года, что Досекин одобрил его стихотворение «Прощание» [923] (Купченко. 2002. С. 54). Это говорит о том, что Николай Васильевич был доброжелательным слушателем: написанное в 1897 году, это стихотворение затем не было включено Волошиным ни в одну из его книг. Оно и правда не отличается совершенством, что особенно хорошо видно теперь — и по прошествии лет, и особенно на фоне такого поэта, каким Волошин стал впоследствии: все же до выхода его первой книги оставалось еще тринадцать лет, а самому Максимилиану было тогда лишь двадцать.