Через месяц с небольшим, уже вернувшись из Солотчи, пошептавшись со свекровью, Фрося сказала Олегу, зардевшись, что понесла.

Тринадцатого ноября 1359 года, прокняжив всего шесть лет, умер в Москве великий князь Иван Иванович. Кончился короткий период тишины и мира на русских северных землях. Иван Иванович не зря был назван в народе Кротким: войны, усобицы, разоры, распри были ему нетерпимы, он стремился всё решать по-родственному, меняясь посольствами, делая уступки, умиротворяя с помощью митрополита и епископов, всегда занимавших в спорах его сторону.

В это же время в Орде умер хан Бердибек. Его смерть положила начало распаду Орды: на престол чередой всходили потомки великого Чингиса, пока, наконец, Золотая Орда не раскололась на три почти независимых ханства. Во главе самого крупного в низовьях Дона укрепился мурза Мамай.

На московский престол сел девятилетний сын Ивана Ивановича Дмитрий. Совсем юный, как когда-то князь Олег, он, в отличие от рязанского правителя, не был одинок — рядом с ним стояли мать, суровая великая княгиня Александра, и митрополит Алексий.

Однако вскоре князья суздальский, владимирский и тверской стали оспаривать право девятилетнего мальчика на великий стол. Сердцем Олег был на стороне юного Дмитрия, но умом понимал, что утрата московскими князьями титула «великий» могла бы в значительной мере способствовать усилению Рязани, сыграть важную роль в непрекращающихся спорах о границе и приграничных землях. Казалось бы, у рязанцев есть неограниченные возможности расширяться на юг и на юго-восток, в сторону Дикого поля. Но нет, память о прошлом, о величии черниговских князей неуклонно притягивала взоры рязанцев к Брянску, ещё недавно именовавшемуся Дебрянском, к Смоленску, к землям стародубским и новосильским, Северску и Курску. Места эти, хотя и обезлюдевшие после Батыева нашествия, всё равно воспринимались как свои, родные.

В тишине и относительном спокойствии — на меже с Диким полем стычки со степняками не прекращались — прошло несколько лет. У Олега родился первенец, Фёдор, — так у Рязанского княжества появился наследник. За Фёдором через полтора года появилась сестричка, потом братик Родослав.

Фрося рожала исправно и спокойно, без мучений и криков, как простая баба: подчас могла опростаться на косовице под стогом. Мать Олега полюбила её как родную дочь, гордилась, не без удовольствия рассказывала сыну, что, мол, кашинская княгиня занемогла при родах, а можайская так вообще никак понести не может, из-за чего, по слухам, владыка Алексий испрашивал уже в Царьграде согласие на церковный развод. Сын слушал, посмеиваясь.

Олег Фросю тоже любил. Была она в хозяйстве неутомима, да и на ложе пылкой, вначале неумелой, а потом всё более изощрённой. Превзошла тех холопок и боярских жён, что прошли через Олега в годы его молодости. В короткие времена, что бывала она не в тяжести, Фрося со всей страстностью своей натуры отдавалась охоте, лихо мчалась с собаками за лисой, а то и волком, даже случалось ей убивать хищника точным ударом плети со свинчаткой на конце. Знала она и столь любимую всеми Рюриковичами соколиную охоту. Олег всегда любовался женой, когда та, разгорячённая, раскрасневшаяся, тоненькая, словно девушка, скакала с тяжёлым соколом на руке, одетой в рукавицу, часами, что и не всякому мужчине по силам.

Да, с женой ему повезло, это Олег понял ещё в первую брачную ночь в холодной верхней горнице. «Татарочка моя», — ласково называл он жену за её чуть раскосые жёлто-медовые глаза.

Фрося даже шахматы освоила и потихоньку от мужа учила этой его любимой игре Фёдора, мечтала сделать Олегу подарок к шестилетию сына. Олег догадывался об этом и, посмеиваясь в загустевшую, красиво подстриженную бородку, делал вид, что не замечает лежащую в детской резную фигуру индийских шахмат, случайно закатившуюся за ларь.

Сам Олег — впрочем, его давно уже звали Олегом Ивановичем — играл в шахматы только с Епишкой, которого тоже теперь величали «молодой Кореев», в отличие от отца.

Васята как-то незаметно отошёл в сторону. Олег знал, что друг детства переживает, но ничего не мог сделать — ему было скучно слушать нехитрые рассказы о дворцовых новостях, о боярских жёнах, о далёких заокских Рюриковичах. Всё в устах Васяты было каким-то мелким, суетным и неумным. А с Епифаном можно было рассуждать обо всём, ибо в знаниях он не только не уступал своему князю, но даже в чём-то превзошёл его.

Больше всего места в их разговорах занимало будущее Рязани. Виделось оно по-разному. Молодой Кореев утверждал, что Великое Рязанское княжество — последний осколок и оплот древней Киевской державы Рюриковичей. Киев лежал в руинах, так и не оправившись после набега ордынцев, равного по бессмысленному варварству разгрому Рязани в тридцатые годы тринадцатого столетия. Сильно пострадали Чернигов и все многочисленные, когда-то славные и богатые приднестровские княжества. Правда, по слухам, Галич возрождался и даже давал временами отпор татаро-монголам, но разве можно было сравнить нынешнее Галицкое княжество с теми богатыми, могучими княжествами, по сути, королевствами, что лежали до нашествия Батыя на дальнем западе Руси? Вот и выходило по всему, что именно Великое Рязанское княжество, вобравшее в себя такие земли, как Муром, Пронь, Мещера и ещё десяток удельных княжеств, включая гордый Козельск [16] , должно взять на себя роль ядра новой Руси.