Чтобы успокоиться, матушке потребовалось несколько часов. Она беспрерывно икала, плакала, несколько раз пила валерианку. «Это всего лишь козлиная голова, – успокаивал ее муж, с нежностью гладя ее маленькие изящные руки, – никаких бесов, ну что ты придумала, Нинушенька, глупенькая, просто козлиная голова, чья-то глупая шутка…». Но ситуация была настолько из ряда вон выходящая, настолько нелепая и безобразная, что объяснить ее иначе как циничной и мстительной выходкой невестки было невозможно.

– Понимаешь … Машка в состоянии аффекта готова на все. Сбесилась совсем девка, – всхлипывала матушка. – Если честно, то я ее побаиваюсь. Если она такие выкрутасы устраивает, то, гляди, и набросится, если что не то. Раньше хоть скрывала свои духовные дефекты, а теперь озверела совсем.

– Все может быть, – удрученно проговорил отец Петр. «Как глупо, – подумал он, – ведь мы так хорошо ладили. И эти задушевные вечерние разговоры, и это ощущение близости. Не плотской, нет, а настоящей, духовной, глубоко внутренней, и мерцание лампадки, бокалы с вином, и… эта безобразная выходка с козлиной башкой. Глупо! Как все глупо и нелепо!».

О происшедшем с Машей говорить не стали. И зря. Иначе бы узнали, что накануне вечером, когда все уже улеглись спать, она вышла из дома и увидела соседского пса, треплющего свою добычу. Днем охотники застрелили двухлетнего лося. Не выходя из леса, они освежевали тушу, и здесь же, в лесу, оставили шкуру и голову, прикрыв их снегом для маскировки. Голодная соседская собака лосиную голову обнаружила и весь вечер с восторгом носилась с ней по деревне. Маша пса прогнала за околицу, а ободранную голову швырнула на снег, подальше от дома. Ей и в голову не могло прийти, что эта малозначительное событие станет началом очередной битвы в многолетней семейной войне.

ГЛАВА 10

ДНО

В середине зимы Николай вернулся из командировки. Посвежевший, отдохнувший, взбудораженный новыми планами. Смеясь, он весело подшучивал над опростившейся Машей, которая за это время успела переделать кучу ненужной мужицкой работы: облицевала отмостку и фасад дома гранитными плитами, укрепив деревянные перекрытия, вставила межкомнатные двери, покрасила стены в детской и на веранде, умудрилась даже сварганить лестницу на второй этаж. Настоящую, с изящными балясинами и толстыми деревянными ступеньками.

– Ты плотницкому-то делу где успела научиться? Или так, по вдохновению работаешь, от праздности бежишь? Смотри, совсем мужичкой деревенской станешь, разлюблю тогда! – он шутливо целовал мозолистые руки жены. – Машка, заканчивай эту хрень, надорвешься ведь! Брус деревянный на себе таскать, лобзиком доски отпиливать – тоже мне, забаву нашла! Зря ты это! Душой нужно заниматься, творчеством, а не суетиться почем зря. Физический труд отвлекает от мыслительной работы. Отупеть не боишься, да и откуда в тебе эти пролетарские замашки?

Маша, улыбаясь, пожимала плечами.

– Наверно, прибалтийские корни прорастают. Дед-то мой, Феопент, хуторянин, из причудских староверов. Генетика, наверное, проявляется, вот и тружусь. Хотя… я сама в шоке от собственного энтузиазма. Но посмотри, как здорово! Какой сказочный у нас дом получается! Здесь так чисто, просторно, тепло, солнечно!

Маша счастливо засмеялась и, схватив Игорька, весело закружилась с ним по комнате. Она была счастлива возвращению мужа, щенячьей радостью сына, который восторженно носился по дому, обернувшись огромной волчьей шкурой – чукотским подарком отца. Она вновь, привычно, впитала в себя чужой энтузиазм, чужие иллюзии, творческая взбудораженность Николая передалась и ей, окрылила ее. Опять казалось, что впереди сочная, яркая жизнь, и всеобъемлющая тирания родственников, их придирки, нравоучения – все это несущественно, мелко и даже забавно.

Очередная иллюзия испарилась уже к вечеру. И причина-то была пустяковая. Родители мужа в честь возвращения сына устроили семейное торжество, но в воспитательных целях решили невестку наказать: ее на торжественный ужин не позвали. Еще маячил фантом «козлиной» головы, и воспитательные меры были просто необходимы.

– Понимаешь, они на что-то сильно обижены, да и ладно! – Николай наигранно засмеялся. – Тебе проще, избавишься от занудных церковных разговоров. А мы тебе чего-нибудь вкусненькое принесем.

– Согласись, это странно, – Маша пожала плечами. – То захаживали по сто раз на дню, теперь дуются на что-то. Идите, конечно, я поужинаю одна.

– Ты у меня золото! Завтра помиритесь, и опять все будет по-прежнему. – Николай чмокнул жену в щеку и, взяв Игорька за руку, поспешил в родительский дом.

Но не завтра, ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц примирения не произошло. Хотя внешне все было спокойно. По-прежнему по вечерам Николай забегал к родителям на огонек, по-прежнему злословил за их спиной, по-прежнему хирел от вынужденного покоя, раздражался семейными склоками и с нетерпением ожидал новой командировки; отец Петр привычно заглядывал к Маше, чтобы, пропустив рюмку-другую, погрузиться в бессодержательную светскую беседу, матушка по-прежнему, с видом оскорбленной добродетели, цепляла невестку и внука нравоучительной чушью. Но за всем этим скрывался какой-то подвох, истоки которого были для Маши не ясны. Ей очевидно давали понять, что ее причастность священническому роду – недоразумение, ошибка природы, что своим присутствием она оскверняет пространство, наполненное благостью и молитвой.