Кроме того, Александр испытывал странное чувство припоминания, словно давным-давно, много лет, много веков назад он уже встречался с этой странной, раздражающей и, вместе с тем, волнующей его женщиной, словно он уже погружался в поток ее дикого, изменчивого нрава, в поток ее жара, ее одуряющей энергии.

За время своей многолетней работы Александр привык разграничивать профессиональное и личное восприятие. Вереницу обнаженных тел, женских, мужских, морщинистых, рыхлых, целлюлитных, накачанных и тощих, он воспринимал исключительно с профессиональной позиции – как ортопед, обращающий внимание лишь на недостатки, которые нужно исправить.

– На улице вы для меня женщины, – говорил он особо чувствительным пациенткам, млеющим под руками брутального доктора. – А здесь, извините, кусок мяса. Точнее, механизм с поломками, которые я должен найти и устранить.

Только такое жесткое разграничение «пациент» – «доктор» позволяло ему выполнять свою работу. Но на этот раз профессиональная защита не сработала. Доктор понял, что Машу ему будет лечить не просто сложно – невозможно. «Ничего, – подумал он, – если будет проситься на лечение, стряхну ее с хвоста, не первый раз… А работать с ней, точно, не буду. Чего искушаться почем зря? Зачем мне этот церковный геморрой. Пусть за ее здоровье в храме молятся. Благо, есть кому».

ГЛАВА 13

ВТОРЖЕНИЕ

В соседнем доме шумели: надрывались звуки музыки, слышался смех, то и дело переходящий в подозрительный хохот. Попадья, скорбно посмотрев в ярко освященные окна, на мгновение замерла, затем вытащила из кармана карамельку, очистила ее от бумажки и принялась задумчиво жевать. Когда рядом с матушкой смеялись и она не знала, о чем, она всегда предполагала, что это смеются над ней. Она укоризненно покачала головой, глубоко вздохнула и медленно побрела в сторону церкви.

События последних месяцев не давали ей покоя: в ее тихую, размеренную жизнь вторглось нечто опасное, раздражающее своим до боли знакомым ароматом безудержного веселья.

Дети, Мария и Николай, пренебрегая негласным запретом не пускать на общую семейную территорию людей посторонних, стали принимать у себя кого ни попадя: старых университетских друзей, новых городских приятелей и праздно шатающихся дачников из близлежащих деревень. Нахальные крашеные женщины со своими вечно галдящими детьми, подозрительные мужчины в мятых льняных рубашках раздражали матушку Нину своим легкомысленным поведением. Они беспардонно шастали по общей территории, здоровались с матушкой и батюшкой приветливо, но с очевидным равнодушием к священническому сану, в церковь Божию и носа не казали, в общем, вели себя вызывающе дерзко. «Так, – размышляла попадья по дороге в церковь, – на Рождество гостили аж неделю. Несмотря на явное наше неодобрение, праздновали Новый год, запускали фейерверки, жгли бенгальские огни и, пренебрегая рождественским воздержанием, объедались оливье … Фу, язычники бессовестные! Затем, на майские приезжала какая-то парочка с младенцем на руках, мамаша сама некрещеная, и ребенок, видать, нехристем будет – ни у кого на шее креста не было! Ходила мамаша по двору, словно у себя дома, в коротком платье, коленками сверкая перед батюшкой, бесстыжая! И вот теперь каждые выходные повадились городские приятели-подружки к Маше на огонек. Галдят, смеются, кое-кто из гостей даже покуривает на пороге, срам да и только! Ладно бы люди благочестивые гостили, а то ведь сброд один».

– Батюшка, – жаловалась она мужу, – это что же делается? Что творится? Шумят под нашими окнами, под благословение к тебе не подходят, шашлыки по пятницам жрут!

– Да полно тебе, матушка, – отмахивался отец Петр. – Своих что ли дел нет, чужими заниматься!

– Спать по ночам перестала, скажешь тоже, чужими!

– Я сплю, и ты спи.

– Тетки незнакомые по двору в шортах ходят, а тебе все нипочем!

– Какие же незнакомые? Наталья – врач городской, ты к ней сама намедни забегала, Катя – дочь ее, девица на выданье, спокойная и степенная, Александр по охотничьим делам с Николаем общается.

– А ты благословлял их приезжать? Самовольство это!

– Как же я благословлю их, если они не спрашивают? Заочно?

– Смейся, смейся! Судьба твоего сына тебя совсем не волнует?

– Причем тут Николай?

– Николай причем? Ты совсем глаза потерял, не видишь, что в его доме творится?

– Что?

– Свальный грех!

– С кем? С городскими врачами?

– А то и с врачами! Ей что врач, что колхозник!

– Матушка, брось ты воду баламутить!

– Батюшка, женское сердце зорко. Ты, действительно, не видишь, как на Машку врач городской смотрит?

– Как?

– Плотоядно, и взгляд у него блудливый! Хороший был человек, степенный, а тут такое нутро показывает – жуть! И Машка вся трепещет, его видя.

– Не придумывай ерунду! Всю прошлую неделю ты меня прихожанкой донимала, той, которая на исповеди у меня засмеялась. Тоже блудливый взор у нее усмотрела… Теперь вот на Машку набрасываешься. Ты Машку не тронь. На ней все держится.

– Ну-ну… Заступайся за нее! Тоже мне, заступник выискался! Посмотрим, что дальше будет. Только от твоей мягкости как бы нам всем плакать не пришлось.

«Матушка что-то совсем разошлась. Выдумывает невесть что. О смягчении нравов нужно будет помолиться», – подумал отец Петр.

Однако, какими бы не были безудержные фантазии попадьи, в них была своя доля правды. В Маше, действительно, многое изменилась, словно ее прежняя жизнь отвернулась и увела с собой все выдуманное, иллюзорное. Осталась только правда, и эта правда была связана с новыми чувствами, которые обрушились на Машу, когда она, казалось бы, уже ничего не ждала от жизни.