Так что Кереб садится около меня с пером и чернилами, готовый, и делает вид, что рад этому, хотя мы оба знаем, что можем освободить его от мук труда. Неужели они думаю, что я также глух, как и слеп? Разве после ночной диктовки я не слышу, как копыта лошадей клацают по каменному двору, как кричат всадники и стонут, открываясь, тяжелые ворота? А в ночной тишине разве я не слышу, как стук подков по мостовой отражается эхом от каждого утеса и несется из-за каждого поворота.

Внутренним взглядом я слежу за всадником: дорога до Перрикода, пять дней и ночей, одна почтовая станция за другой, пока он не окажется в воротах храма.

Только Высший Жрец знает, что случится с моими словами. Возможно он прочитает их, с унылой улыбкой на лице, с которой он встречает разглагольствования еретиков и прелюбодеев. Возможно, что это я. Но я не только еретик и прелюбодей: я говорю правду, а правда слишком опасна для него.

И тем не менее, сегодня вечером я буду делать в точности то, что делаю каждый вечер: говорить теням. И буду надеяться, что кто-нибудь кроме Высшего Жреца прочитает эти слова: завтра, на следующий день или через тысячу лет…

Я глубоко вздыхаю. В воздухе стоит особый запах: настало время, когда цветы, растущие рядом с башней, начинают закрываться; их запах уплывает вдаль, как расплывшееся воспоминание.

Погасли последние лучи солнца. Я помню, как такими вечерами горы становятся нежно-фиолетовыми и ящерицы греются на теплых холмах, еще не остывших от дневной жары. Вереск расцветет через месяц или два. Вереск! Я никогда не мечтал о таком в холодные годы моего детства. Даже самые жизнестойкие цветы не цвели в долгие годы холода и недостатка солнца.

Снизу я слышу голоса и смех в трапезной. Я могу нарисовать в уме эту сцену. Из окон и дверей кухни льется желтый свет, похожий на золотой огонь. Аколиты потеют над котлами. И даже сквозь болтовню я слышу куплеты непристойной песни. Опять они напились хмельного пива, которое приносят в монастырь фермеры из фруктовых садов на равнине, лежащей далеко внизу.

Но меня смех только радует. Когда-то я поклялся: смех никогда не умрет. И пускай никогда страх и побои не вернутся в Форгхольм. Хотя я и Аббат, но я и человек, тоже.

Настала ночь: тени накрыли весь мир, как сорок лет назад, когда темнота покрывала солнце и землю даже днем.

Пока не пришла она, и не зажгла солнце вновь. День вернулся, и Ре опять показал свое лицо ей, Светоносице.

В детстве, когда я в первый раз жил в этой башне, возвращение Ре было для меня всем, я жил ради него и надеялся только на него; разве я не жрец Огня и Возрожденного Солнца? Но послушай, писец: сейчас я стар, вера исчезла, и если бы я смог вернуть сладость и предрассудки юности, не теряя ничего другого — даже кровавые жертвоприношения и ожоги, описанные в той самой книге, Книге Света, которая находится на каминной полке — я вернул бы себе веру, в которой было мое единственное счастье.

Но теперь у меня нет веры — за исключением той, что живет в моем сердце. Поверь мне, Кереб, я видел оригинал Книги Света — он стал пылью; я встретился с призраком Мага Маризиана, который написал ее — он странствует не в раю, а в проклятых областях Мира Теней. А Ре? Я пронесся через сердце солнца и обнаружил, что солнце горит в моем сердце. Вот что важно: свет внутри. Пускай он горит в то недолгое время, когда мы живем на земле — пускай он горит в смехе новичков в кухне внизу, в недолговечных красках полевых цветов, в улетающих криках птиц в небе: горит для всего живущего, постепенно пожирает себя и умирает.

Но сейчас мне опять нужен огонь, хотя и неяркий. В моем сознание темнота, в которой тонут старческие мысли, становящиеся еще мрачнее ночью, во время Исса. Старое зло шевелится, как невидимые призраки в моей памяти.

Хотя мы победили в войне, разрушили города и храмы Исса, зло не умерло: оно никогда не умирает, только спит. Где-то под землей — в склепах и катакомбах, да и в самих могилах — оно ждет, как свернувшаяся кольцами змея, Червь, который ест свой хвост и ждет, когда придет его время. О дети Ре, будьте бдительны!

А теперь, Кореб, начнем.

Как меня зовут? Если мои слова известны в этом мире, то ты уже знаешь мое имя. А если нет, тогда мое имя умерло, как и мои слова. Но я назову его, в последний раз. Я Уртред из Равенспура, жрец Огня.

Когда-то у меня было лицо, на которое не могли смотреть ни мужчины, ни женщины. Тем не менее я нашел любовь. Теперь я, как и солнце, завершил полный круг: у меня лицо старика, лицо, которое презирают юноши, и я опять один. В моем начале был мой конец. Рассвет и закат, свет и мрак: мир опять и опять проходит через них. Тем не менее самая большая тьма мира так и не настала, а мне самому осталась одна — тьма конца.