Сегодня у нас был траурный день. В полдень во время противотанкового обстрела в блиндаже справа от меня был смертельно ранен осколком обер-ефрейтор. Он раньше служил в 8-й роте моего старого полка. Павеллек пришел со мной сказать последнее «прощай» своему храброму товарищу. Он замерз, как доска. Мы оставили его лежать на ходе сообщения.

28 января 1943 г.

Я сказал солдатам, что приду к ним утром и проведу у них весь день. Потом мы пройдем по оставшимся землянкам, или, скорее, бункерам. Мы почти не разговаривали; все знали, как серьезно положение. Если только я мог заговорить пустые желудки моих истощенных товарищей. Они несли службу, не ропща.

Когда мы вернулись на командный пункт, нас уже ждали наши так называемые пайки. На этот раз они состояли из полутора буханок на 24 человека, половины банки «шока-колы» и теплой похлебки с несколькими кусочками конины. Откуда брались пайки для более ста других моих подчиненных, было для меня неизвестно. Снабженцам явно до сих пор не удалось утрясти состав частей. [Но] количество и качество не отличались от нашего.

В любом случае мы тщательно разделили жалкие крохи. Разносчики еды из взводов ушли. Я был готов проглотить первую ложку «похлебки», когда в моей землянке появился обер-ефрейтор. Я мгновенно увидел, что он из моего старого полка. Он выглядел хуже, чем почти все мои солдаты.

— Герр гауптман, я обер-ефрейтор Гюбнер, бывший ординарец обер-лейтенанта Бёге. Вы меня помните?

— Да, я тебя помню. Что ты здесь делаешь?

— Герр гауптман, я ничего не ел пять дней!

— Как это?

— Я был ранен и отправился в госпиталь в Сталинграде. Там все переполнено. Мне сказали искать свою часть и доложиться там, потому что у них для меня пайка не было. Я пошел и стал искать здесь, но ни в одной части мне не дали поесть, везде все то же самое: «Прости, у нас самих ничего нет». Наконец, я нашел здесь вашу часть!

— И у нас тоже ничего нет, — сказал мне Павеллек.

— Вы не можете оставить меня голодать! — Это был крик человека, близкого к сумасшествию. Никогда не забуду этого измученного взгляда, заплаканного лица, этой безнадежности. Я не мог есть суп перед ним.

— Возьми мой суп, у нас больше ничего нет. Ты останешься с нами и войдешь в группу Диттнера.

Г юбнер хотел проглотить суп в один присест.

— Господи, парень, не так быстро! Не торопись, до завтрашнего вечера ничего не будет. — Павеллек предупредил товарища, чтобы тот ел медленно и осторожно.

В ночь на 28 января противник оставил нас в покое. Штаб сектора оставил все попытки восстановить телефонную линию. Ее слишком часто рвали снаряды, чтобы снова ее чинить.

Из-за этого ко мне пришел Марек и забрал суточную сводку. Теперь на нем была задача поддерживать связь гауптмана Краузе со мной. Неметц опять должен был отвечать за нашу связь со «штабом Краузе».

До того как вернуть в землянки внешних наблюдателей, я вошел в блиндаж справа от командного пункта. Там располагалась группа Диттнера с пятью солдатами старой роты и тремя из 8-й пулеметной роты с последним МГ-34, который можно было использовать только как ручной. Мы старались чинить и отлаживать все оставшееся оружие. Захваченное с мертвых русских оружие тоже было приведено в готовность.

Блиндаж был значительно ниже моего КП. В нем нельзя было стоять. Боковой ход был не столь высок, как мой. Поэтому мои товарищи прокопали за ним траншею 40-50 см глубиной и получили лучшую защиту от вражеского огня. Пулемет стоял так, чтобы сразу пустить его в дело.

Как и в прошлые дни, моим основным занятием было наблюдение. Наблюдатель группы не использовался. Время от времени меня сменял Диттнер.

Хюбнер обосновался у нас. Он снова был среди силезцев — почти дома.

В роте не хватало зимней обуви. По этой причине было необходимо, чтобы хотя бы часовые ночью имели теплую обувь. Поэтому я несколько дней носил ботинки на шнурках, хотя они были на несколько размеров больше. Ругаясь на качество моей обуви, один солдат из взвода сказал мне: «Герр гауптман, у меня есть пластина войлока от коробки с оптикой. Коробку уже сожгли, но мы могли бы вырезать из фетра две стельки».

Я встал на пластину обеими ногами. Ее более чем хватало. Вскоре стельки оказались в ботинках и утеплили их.

Во время наблюдения я каждый раз считал мертвые тела. Я мог видеть, не изменилось ли там что-нибудь.

Можно было не сомневаться, что у противника в запасе много хитростей.

Теперешний мой наблюдательный пункт давал более широкий обзор влево. Я слышал разрывы тяжелого оружия противника, как и в предыдущий день. Сегодня для разнообразия наши позиции прочесал пулеметный огонь. Как всегда, мы сидели тихо, ведя наблюдение, но с растущим вниманием. В этот день я дважды стрелял из винтовки. Число погибших медленно росло. Наши мертвые складывались в траншее, ведущей наружу, в самом дальнем углу, примыкающему к боковому ходу. Слабое тепло, идущее ночью от печей, туда не доходило. Там они и оставались, окоченевшие, неспособные разлагаться. Когда стемнело, я перебрался на командный пункт.

Снабжение день ото дня становилось хуже. Последний аэродром, Сталинградский, был потерян 23 января. Немногие контейнеры снабжения, которые ночью на город сбрасывали Люфтваффе, попадали к нам от случая к случаю, и их содержимого было куда меньше, чем нам было нужно для достаточного питания. Естественно, это жалкое положение дел не поднимало боевой дух. Чувство беспомощности вкупе с неопределенностью будущего порождало мрачную решимость. Мы хотели подороже продать свои жизни. Товарищи, забирающие пайки для взводов, мало что говорили, когда несли эти крохи обратно. В тот вечер мы получили полторы буханки хлеба, коробку «шока-колы» и жидкий суп. Это была вся еда для 23 взрослых мужчин!