Шрифт:
Весь день шумела десса. А когда стемнело, большое пламя поднялось кверху, над тем местом, где стояла контора.
Оно взмывало к небу, как долго сдерживаемый гнев, который языками пламени прорвался, наконец, из сердца народа.
На свет этого пламени в деревню начали сходиться люди, — все, кто бродил по лесам, прятался в болотах. Все, кто сажал какао и не знал его вкуса, кто растил сахарный тростник и чьи дети умирали без молока матери, кто отдавал свой пот плантатору за четыре медных гульдена в год.
Здесь были вестники и с плантации Ван-Грониуса. Они рассказали крестьянам о Дакунти и маленьком Раяте, о жене Касима, Мадье. О том, как её ребёнок погиб, а она истекла кровью в реке.
Соседи и родные Касима выслушали рассказ. Его самого не было в деревне: по приказу раджи, его давно угнали на запад в Серанг, в солдаты. Крестьяне выслушали рассказ. Десятки рук с кинжалами поднялись кверху.
Люди поклялись отомстить за семью Касима, за детей, угнанных в неволю, за всех замученных плантатором крестьян.
Из общественного дома вытащили древний барабан, и наутро буйволовая шкура, натянутая на деревянный круг, с гулким стуком обошла все хижины. Гудар шёл впереди, нищий Гудар, сын китайца и яванки, бродяга Гудар, который уже много лет не знал ничего, кроме придорожной пыли и костей, брошенных собаке, — Гудар шёл впереди и палками бил в барабан.
Только древние старухи и маленькие дети остались в домах, — мужчины, женщины, подростки, старики ушли за Гударом. Гудар собрал в лесу людей из нескольких деревень.
— Будь прокляты белые!… Надо гнать их из нашей страны! — кричали крестьяне.
— Будь проклят голландский амтенар и слуги амтенара!…
— Они забирают последнее!… Они не жалеют наших детей…
— Только хуже стало при новом туване!…
— Напрасно мы ходили к его дому!… Напрасно мы просили у него милости!
— Нечего ждать от проклятых белых!… Смерть оранг-бланда! — Старики кричали и размахивали крисами, как молодые.
— Прочь их, прочь из нашей страны. Долой с земли Явы!…
— В Лампонг! — крикнул кто-то. — Братья, кто знает дорогу?… Все недовольные, все, кто хочет бороться, сейчас собрались в Лампонге. Там много людей и с Явы, и с Суматры, там есть оружие… В Лампонг!…
— В Лампонг! — повторили все.
Это был маршрут беглецов, дорога возмутившихся, великий путь повстанцев, — в Лампонг, на ту сторону пролива.
Откуда-то в лесу вдруг появился Ардай, сын старого Мамака.
Он был не тот, что прежде: в Ардае не узнать было тихого юношу, которого три месяца назад погнали из дессы в солдаты. Красный пояс повстанца перетягивал его почерневшее тело, в руках у него был карабин вместо гуслей.
— Я знаю дорогу в Лампонг! — кричал Ардай.
Маршрут передавали от человека к человеку, — от Андьера на запад, до большого вулкана в море, Кракатоу, а там к северу, мимо двух островков-близнецов… Держать курс всё время на острую вершину на севере, приставать ночью в тени вулкана.
— Большой ветер ходит над нашей землёй!… — кричал Ардай. — Большой ветер ходит над островами, большие наши силы скопились в Лампонге и угрожают белым… Белые боятся лампонгских лесов, их пушки увязают в трясинах, их солдаты гибнут от демама… Легко нам сейчас, соединившись, ударить белым в лоб и прогнать их с наших островов!…
— В Лампонг!… — раздавалось, как боевой клич.
Лес вдруг ожил: красным цветом, цветом восстания, запестрели пояса и головные повязки бантамцев.
Тьи-Пурут, Тьи-Монтанг, Сангьер, — деревня за деревней уходили в леса. Весь южный Бантам, как земля вокруг вулкана накануне извержения, сотрясался от подземных толчков.
Глава двадцать пятая
КРУШЕНИЕ
Все поместились в одной лёгкой малайской одноколке: Эвердина с сыном, Эдвард с папкой бумаг, саквояжи, постель, ящик с провизией. Кучер-китаец сел на передок.
Эвердина ещё раз оглянулась на белый дом, на заросший сад, на резного павлина на крыше, облинявшего от дождей.
— Кончено. Едем, — сказал Эдвард.
Эдвард сидел согнувшись, рассеянный, бледный. Толстую папку бумаг он обнимал руками.
Там, позади, осталось всё: спокойное пристанище, честное имя, последний кров, на который он мог рассчитывать на земле Явы.
Резидент сдержал обещание. Он написал генерал-губернатору. Брест-ван-Кемпен изложил всё дело так, что его высокопревосходительство остался недоволен «неосторожным поведением ассистент-резидента Деккера».