Шрифт:
Говорят, он сам служил в Индонезии. И как раз в том самом Лебаке, о котором он пишет.
Что за странное название для книги: «Макс Хавелаар»! Это значит: Макс нищий. Говорят, автор сам был нищий, когда писал эту книгу.
— Кто станет слушать такого человека? — волновались купцы. — Кто поддержит этого сумасбродного Деккера? Его выгнали со службы в колониях. От него отказались его собственные родные. Его книгу больше не будут печатать.
Эдвард не мог пройти по улице, на него оборачивались. На Эвердину показывали пальцами: про неё тоже было написано в книге. Но там она называлась Тиной.
А Дроогштоппель? Кого автор осмеял под фамилией Дроогштоппеля?
— Не меня!… И не меня! — открещивались амстердамские купцы.
Один Дроогштоппель даже отозвался — напечатал в газете возмущённое письмо: как можно так издеваться над отечественной торговлей!
— Нет, нет, этого человека никто не поддержит. Он одинок! — утешали себя кофейные торговцы.
Они ошибались. Эдвард не был одинок. Его книгу читали. Она воздействовала на умы. Её читали студенты, молодёжь, рабочие в доках, грузчики в порту. Слава, настоящая народная слава пришла к Эдварду. Его останавливали на улице. Ему писали письма. Его подстерегали под дверьми, просили у него книгу.
«Макса Хавелаара» у самого Эдварда не было.
Пятьсот экземпляров разошлись, и новых издательство больше не выпускало.
— Пока я жив, мои богатые соотечественники могут быть спокойны, — сказал Ван-Леннеп. — Больше ни одного экземпляра книжки в свет не выйдет.
Глава тридцать седьмая
СОРОК ГУЛЬДЕНОВ ЗА КНИГУ
— Помнишь, в Гааге?
— Да, в Гааге, — сказала Эвердина.
— Я получил твою телеграмму в двенадцать часов ночи: «Эду серьёзно болен, дифтерит, врач опасается самого худшего». У меня не было ни стюбера… Я писал тогда свои «Идеи»… У меня было много идей и мало денег… Я пошёл по городу собирать деньги, чтобы поехать к вам. В Гааге у меня было много знакомых и ни одного друга… Я стучался к почти чужим людям в первом часу ночи. Многие готовы были выругать меня, но, увидев моё лицо, молчали. Кое-где мне отвечали, что хозяин ещё в пивной, и я ходил ночью, усталый, по пивным, чтобы достать ещё два-три гульдена. Кое-где мне вовсе не открывали дверей… Всё-таки я набрал нужную сумму и утром сел в поезд…
— А в поезде ты встретил бродячих музыкантов, которые ехали из Гааги без гроша, и отдал им половину денег, — сказала Эвердина.
— Как можно было сделать иначе, Эвердина? Они хотели продать свою скрипку, чтобы пообедать.
— Ты был так горяч всегда, Эдвард, и так неосторожен! — сказала Эвердина.
— Должно быть, я слишком долго жил в Индонезии, — сказал Эдвард. Он улыбнулся. — Какой-то я не такой, как все здешние люди. «Не гуляй слишком долго под пальмами», — поётся в песне.
— А раньше? — сказала Эвердина.
— Да, раньше!… В детстве я прыгал в канал за книгой.
Он кивнул в окно. В низкое, срезанное крышей чердачное окно комнаты виден был город, каналы, западные доки, суда, и снова каналы, — Амстердам, город, забредший по колено в море.
— Это было недалеко отсюда, на Броверс-Грахте, — сказал Эдвард.
Он всё улыбался синими, как в детстве, глазами.
— И всё-таки я не такой, как они, — сказал Эдвард. — Я не могу быть с ними.
Он сидел у окна у перевёрнутых козел, с настланными поверх досками.
Эдвард сам пристроил себе для работы эти козлы вместо письменного стола.
Десять лет голландские купцы могли спать спокойно. Ван-Леннеп был жив и охранял их от новых изданий «Макса Хавелаара».
— Кто купил дом, тот имеет право разрушить его. Я купил эту книгу, чтобы её уничтожить, — сказал Ван-Леннеп.
Эдвард судился, требовал, писал письма в газеты, — ничего не помогло.
Закон есть закон, — книга принадлежала Ван-Леннепу.
— Я счёл бы преступлением своим перед родиной, если бы допустил, чтобы такая книга получила широкое распространение, — заявил Бан-Леннеп на суде. Суд вынес решение в его пользу.
Эдвард оглядел свою комнату, получердачное окно, разбитую деревянную постель, козлы у окна.
— Помнишь, как я писал свою книгу, Эвердина? Я и сейчас такой же нищий.
Он кочевал из Амстердама в Брюссель, из Гааги в Антверпен, без часа покоя, без верного крова. Он работал на постоялых дворах, в трактирах. Эвердина тайно переезжала из города в город, спасаясь от кредиторов. Эду и Нонни годами жили у чужих людей. Часто Эдвард не мог выйти на улицу из-за рваных сапог, слишком изношенного платья. У него не хватало двадцати стюберов на керосин, на почтовую марку. Он закладывал зонтик за десять сантимов, чтобы выкупить на почте нужное доплатное письмо. Он крал репу и горох с крестьянских огородов, чтобы не умереть с голоду.
— Голландцам будет стыдно! — сказала Эвердина. — Когда-нибудь…
— Да, — сказал Эдвард. — Когда-нибудь…
Тень прошла по его лицу. Но он уже снова улыбался.
— Зато за эти десять лет я успел придумать посвящение ко второму изданию.
— Какое? — спросила Эвердина.
Эдвард написал на бумаге, протянул ей листок.
«Верной подруге, — прочла Эвердина, — героической матери, благородной женщине…»
— Кто это? — спросила Эвердина.
— Догадайся сама! — сказал Эдвард.