Изгнанники, жалкий обломок ничтожный
народа, который все муки постиг,
и дети отчизны, рабыни тревожной,
чей жертвенный подвиг безмерно велик, —
в краю, им чужом, от родного далеко,
в лачуге, худые и бледные, пьют,
а сердце у каждого ноет жестоко;
поют они хором, сквозь слезы поют.
И пьют они, чтобы забыть в опьяненье
о прошлом, о том, что их ждет впереди, —
вино им дает хоть на время забвенье,
и боль утихает в разбитой груди.
Шумит в голове, все покрылось туманом,
исчезнул отчизны страдальческий лик;
к ее сыновьям, в омрачении пьяном,
уже не доходит о помощи крик.
Как зверем голодным гонимое стадо,
рассеялись всюду в краю, им чужом, —
тиран-кровопийца, разя без пощады,
им всем угрожает кровавым мечом.
Родимый их край превратился в пустыню,
сожжен и разрушен отеческий кров,
и, беженцы, бродят они по чужбине, —
один лишь кабак приютить их готов!
Поют они... Льется их буйная песня,
как будто бы кровью исходят сердца,
и давит их ярость, им душно и тесно,
в душе у них — горе и гнев без конца.
Сердца угнетенных наполнены гневом,
в огне их рассудок, а взоры в слезах,
и льется их песня широким напевом,
и молнии мести сверкают в глазах.
И зимняя буря, их пению вторя,
бушует, и воет, и дико ревет,
и вихрем бунтарскую песню в просторе
далеко по белому свету несет.
Зловещее небо насупилось мглистей,
и все холоднее студеная ночь,
и песня все пламенней, все голосистей.
И буря ревет, голосит во всю мочь...
И пьют... и поют... То обломок ничтожный
народа, который все муки постиг;
то дети отчизны, рабыни тревожной,
чей жертвенный подвиг безмерно велик.
Босые и рваные, в тяжкой разлуке
с отчизной далекой, вино они пьют,
стремясь позабыть все несчастья и муки, —
поют они хором, сквозь слезы поют!