— Не хочу! Не хочу! — твердила она, вся дрожа. — Идемте скорей домой, я боюсь!

Ему удалось втащить ее под навес витрины с фотографиями передовиков какого-то завода. Они прислонились к стеклу. Терентьев обнял Ларису за плечи, она вся сжалась, припав к его груди. Дождь низвергался уже не каплями и не струйками, а водяными прутьями, они боронили землю, вонзались в мчавшиеся по аллеям потоки, те шипели и взбрызгивались. Небо пылало со всех сторон, молнии перерезали одна другую. И блеск и грохот неслись не сверху, а отовсюду, все кругом сверкало, лилось и гремело. Ветер утих, словно придавленный грохотом и тоннами рушившейся воды, — в пронзительном свете молний было видно, как все кругом затянуто туманом мельчайших водяных брызг. Потом наступил перелом, гроза ушла к Ново-Владыкину, дождь замедлился, а ветер ожил — снова дико заметались и закричали деревья.

— Как вам не стыдно? — сказала Лариса. — Вы целуете меня! Что это такое?

Она сердито высвободилась из рук Терентьева, провела по мокрым волосам — с них текла вода. Ему показалось, что она собирается опять под дождь, он схватил ее, но так неловко, что локтем ударил по витрине.

Стекло треснуло, куски со званом посыпались на землю. Ошеломленный Терентьев наклонился над осколками, но перепуганная Лариса потянула его в сторону.

— Скорей, скорей! — торопила она. — Вот теперь уж нас обязательно задержат.

Она бежала по воде, не разбирая дороги, и остановилась лишь у выхода из парка. Никто их не преследовал, и парк и улицы казались вымершими. Дождь оборвался внезапно, как и начался, на севере еще сверкали молнии, на юге, в разрывах уходящих туч, светили звезды. Было так тихо и тепло, что и насквозь мокрая одежда не вызывала озноба. Остановившись под липой, возле троллейбусной остановки, Лариса протянула Терентьеву его пиджак.

— Да он мне совсем не нужен! — убеждал Терентьев. — Вы отдадите у вашего дома.

— Меня не надо провожать, — строго сказала Лариса. — Я сейчас сяду в троллейбус, он останавливается недалеко от нашего парадного.

— Нет, я провожу вас, не спорьте, Лариса.

— А я не хочу. Вы ненадежный, Борис Семеныч, от вас всего можно ожидать.

— Ну не одного же плохого..

— Сегодня одни проступки. Перелезли через ограду, не послушавшись милиционера, — раз.

— Вы же меня потянули, Ларочка.

— А хоть бы и я! Вы должны были и меня остановить, как серьезный человек. Не понимаю, почему вы смеетесь! А витрина? Прямой ущерб государству — два. За такие преступления и штрафа мало. И потом, я не разрешала так обращаться со мною…

Терентьев перестал смеяться. Он взял ее за руку, взглянул в глаза.

— Лариса, — сказал он. — Выслушайте меня, не перебивая, в другой раз я не осмелюсь. Я старше вас на двадцать два года, ровно на двадцать два… И я хочу, чтоб вы знали — вы всех дороже мне на земле. Как бы ни повернулась наша жизнь, всегда любая ваша радость будет моей радостью, любое ваше горе — моим горем!..

— Не надо! — попросила она, отнимая руку. — Ну, очень — не надо!

— Вот ваш троллейбус. Это он — тринадцатый номер… Садитесь, я помогу.

Водитель проехал несколько метров за остановку, чтоб парочка, стоявшая под липой, не бежала по лужам. Но Лариса отвернулась от распахнутой двери.

— Я поеду на другом, — сказала она. — Я хочу немного погулять! Такая хорошая погода, Борис Семеныч, правда? Мы не сядем! — крикнула она водителю. — Мы раздумали! — Тот ухмыльнулся и покатил по воде, еще стремившейся ручьями у тротуара. Ларису рассердила его слишком понимающая улыбка. Она сухо сказала Терентьеву: — Может, вам не правятся ночные прогулки? Вы так обрадовались, когда подошел троллейбус.

— Ларочка, — проговорил он грустно. — Будьте же хоть на минутку серьезной. Вы ничего не слышали, что я сказал.

— Не надо! — повторила она. — Давайте молчать. Погуляем еще немного. Долго я не могу, мама умрет от тревоги.

Терентьев уже справился с волнением.

— Я бы: не сказал, что о вас следует очень беспокоиться. Вы совсем не беспомощная.

— Я — да! А мама — беспомощная. За ней надо следить, как за ребенком, она забывает позавтракать и поужинать. У нас в доме хозяйством заведую я. Я достаю билеты в кино и командую, когда идти спать. Мама у меня очень хорошая, только ужасно непрактичная. Она вам понравится, когда вы познакомитесь.

Они свернули на Шереметьевскую. В этих местах останкинские дубы уступали место липам. Блестящие, словно лакированные листья роняли застоявшиеся капли. В воздухе густо запахло медом: липы стояли в цвету. Терентьев старался идти размеренно, на этот раз ему лучше удавалось шагать с Ларисой в лад. В молчании они прошли но мосту через окружную дорогу, по обе стороны потянулись деревянные домишки безлесной Марьиной рощи.

Лариса остановилась и высвободила руку.

— Боже, как здесь чудесно! — сказала она. — И чем-то хорошим пахнет, правда? Почему вы все молчите, Борис Семеныч?