Намысто врезалось немцу в затылок, но он не ощущал боли. Как в нереальном сне намысто тянуло его на пол, на Марусю – такую испуганную и такую отважную. Разлетелась одежда, сверчки за окном вдруг умолкли, и весь мир стал единой первозданной силой, помогая двум юным созданиям преодолеть непонятный, радостный, отчаянный страх.

Неожиданно немец почувствовал себя невероятно сильным. Он не понимал, да и не пытался понять, откуда вдруг взялась эта богатырская сила, что заставляет его действовать не поспешно, а уверенно и нежно, в одном ритме с биением сердца.

Когда наконец оторвался от Маруси, увидел на полу кровь. А в Марусиных глазах – слезы. Испугался.

– Маруся… Я тебя обидел?

– Нет, – прошептала.

– Кровь… – испугался еще больше.

– Так бывает…

– Ты же плачешь?

– Вот такая глупая! – засмеялась тихо. – Сердце радуется, а я плачу…

Немец вдруг вспомнил слова тетки Орыси под окном. Отец… На Марусю виновато глянул.

– Беги, – прошептала. – Да смотри… На интернат чтоб не соглашался…

Немец прыгнул в окно и, прежде чем ноги коснулись земли, почувствовал необыкновенную свободу полета. Поднял голову – луна исчезла, словно и не было. На целом небе сияла одна звезда.

– Убегу! Хоть на край света меня отправляйте – все равно убегу. Мне из Ракитного нельзя, – хмуро отвечал Степка председателю Старостенко, когда калеку Барбуляка похоронили и встал вопрос – что делать с его сыном.

Старостенко поворчал, поворчал, но опекунство над несовершеннолетним Степкой оформил по всем правилам.

– Это ж не война, чтоб хлопца в интернат упрятать, – объяснил жене. – Пусть живет с нами.

Но Степка переезжать к председателю отказался наотрез. Сам хозяйничал в родительском доме, да так умело, что через полгода председатель уже не бегал каждый день проверять, как там его подопечный.

Когда восемнадцать стукнуло и в военкомате поставили крест на желании Степки послужить в армии и, может, хоть тем доказать, что зря ракитнянцы его немцем дразнят, он встретил как-то Марусю на улице и сказал:

– Маруся! Может, давай и днем встречаться? В клуб бы там ходили, на танцы или просто… Зачем прятаться?

– Я? С тобой? – рассмеялась. – Да ты сдурел, немец?

– А почему ж… – хотел спросить, почему ж ночью ласкаются, как ненормальные, да не отважился.

– Что это ты? – нахмурилась.

– Да ничего. – Глаза в землю.

– Может, скажешь еще, что не любишь меня? – С вызовом.

– Люблю, – прошептал.

– Так зачем ты мне голову морочишь? – Маруся махнула косами и пошла к конторе. Как раз секретаршей к председателю устроилась, очень этим гордилась и к работе относилась ответственно – во всяком случае, и на минутку никогда не опаздывала.

И тогда в первый и последний раз за все годы их удивительного тайного романа немец осмелился днем сказать Марусе больше, чем десять слов. Она пошла, а он поковырял ботинком землю, спохватился и бросился догонять.

Ох и не понравилось это Марусе! Остановилась, уничтожила взглядом и спросила, словно пощечин надавала:

– Да что это ты, Степка, за мной ходишь? Не хватало еще, чтобы люди сплетничать начали.

– Слышь, Маруська… – умолк, воздуха в грудь набрал. – А зачем я тебе ночью, если днем…

– Что ты, немец, путаешь грешное с праведным. День… Он для работы. И на небе, если туч нет, так только солнце. А ночью каждую девушку своя любовь-звезда согревает.

– Зачем же любовь в ночах прятать? Любовь – это же красота.

Горько глянула.

– Для людей, Степа, красота – то кровь с молоком. А мы с тобой – молоко с кровью. То же самое, а люди заплюют. Понимаешь?

– Нет…

– Так и не приходи больше никогда, крот слепой! – рассердилась. И пошла к конторе. Немец так и остался посреди улицы. Голову поднял – солнце.

– Помру я без нее, – поставил в воспоминаниях точку. Снова закурил. – Нужно утопиться. Точно. Вот пойду ночью под сирень, на окна ее гляну и – на ставок. Утоплюсь.

Ракитное спало, потому что натрудилось за день, как проклятое. Все спало – и люди, и куры, и свиньи, и коровы, и собаки с котами, и даже мыши, потому что нигде и тихого шелеста не услышишь. Казалось, эти куры со свиньями, коровами и даже малыми мышами знали, что люди за день все жилы порвали, вот и молчали, чтоб дать им отдохнуть.

Степка вышел на улицу. Тихо. Закурил и пошел к Марусиной хате. Под сиреневым кустом стал, «Пегасом» дымит.

– Вот и вся любовь, Маруська!