Выводы, сделанные Юнгом, как нельзя лучше характеризуют нашу культуру, да и всю нашу жизнь. Особо выделяя кажущийся оксюморон: бог, бессмертный, может умереть, – Юнг поясняет, что может стереться название, привязанное к форме, но скрытая внутри энергия лишь преображается, чтобы проявиться под другим обликом.

Те культуры, что несут в себе взаимосвязанные мифологические образы, соединяют человека с четырьмя порядками тайны: трансцендентным (боги), естественным (его жилище в окружающей среде), племенным (социальная структура) и непосредственно психологическими корнями (отличительная индивидуальность). История, однако, не слишком церемонится с подобными мифологическими образами. Со времени осыпается позолота с богов и распадаются связующие силы, которые некогда способны были вдохнуть жизнь в культуру и помочь человеку ощутить свою сопричастность к некоему высшему порядку. Куда же в таком случае уходят боги? Этот вопрос Юнга звучит пророчески. Те первичные энергии, что произвели на свет древний imago Dei, не ушли навсегда; они ушли вглубь и стали бессознательным. Однако их влияние, пусть не такое приметное, выросло еще больше, по сравнению с той эпохой, когда они еще назывались богами. Духовные силы, олицетворением которых некогда были боги, тот невидимый мир, что на недолгое время предстал перед нашим взором в их образах, теперь обрушился на психику человека, заставив человечество страдать от отчуждения и разделения с ним. Эта болезненная потеря в дальнейшем нашла свое воплощение в индивидуальной или социальной патологии, поскольку патологии действуют в бессознательном, оставаясь неприметными для сознания. Такова культурная форма «психопатологии обыденной жизни» уже для нашей эпохи.

Как учат все великие религиозные традиции, самый тяжкий из грехов – неведение. Сам собой напрашивается вывод, что игнорирование энергии, воплощенной в богах, высвобождает автономную динамику, которая может оказаться губительной для человечества. По мнению Юнга, подобные глубинные энергии – игнорируемые, проецируемые, обращенные в физическое недомогание – превратились в невроз или даже в нечто худшее. Фобии, мании, брожение в обществе, прорывающееся наружу в виде неконтролируемых взрывов энтузиазма или массового насилия, – это одни из примеров губительного воздействия этих сил, оставшихся безнадзорными.

Прошлое столетие, наступление которого связывалось с надеждой на прогресс, на исцеление, на разрешение застарелых проблем человечества, стало самым кровавым за всю историю человечества. Невроз отдельных политиканов, оформившийся как руководящая и направляющая сила бессознательной динамики населения, вылился в куда большую «одержимость», чем приписывали Сатане в эпоху средневековья. Развлечения и приманки средств массовой информации – газет, журналов, кино и в наибольшей степени телевидения – действительно снабжают огромной информацией, но в виде смертоносного коктейля с популярной фантазией, коллективными проекциями, самообольщением, скрытыми мотивами и теневыми программами, лишь отупляющими разум.

То, чем заполняется эта экзистенциальная пустота, смысловой пробел, это безвременье, наступившее, когда одни боги исчезли, а другие еще не появились (по выражению Хайдеггера), – это и есть содержимое нашей обыденной жизни. Мы посчитали себя выше тех живых мифологий, к которым обращались предки, и теперь оказались без всякой защиты перед грубыми, подчас разрушительными силами нашего естества. Самонадеянная вера в то, что мы контролируем себя и природу, делает нас тем более бессознательными в отношении того, что действует внутри нас. Наши предки пытались облегчить свои личные и племенные неурядицы, выясняя, какому из богов было нанесено оскорбление, а затем предлагая искупительную жертву, чтобы восстановить должные отношения с этим богом. Сказать в наши дни, что кто-то там нанес оскорбление Афродите, все равно, что собственноручно расписаться в своем сумасшествии. В более раннюю эпоху пришлось бы умолять богиню о снисхождении, подношениями и делами, говорящими о высоком почтении к ней. В настоящее время мы прибегаем к терминам из области психиатрии, скажем, парафилии, чтобы описать так называемые «патологии желания», и уверяем себя, что выявили и взяли под контроль все то, чему придумали названия. По сути, современная психиатрия и психология по большей части не выходят за рамки нозологии (именования), этиологии (причинности), поведенческих отклонений и фармакологической коррекции данных отклонений.

Однако тот факт, что сам характер этих симптомов свидетельствует об их целенаправленности, почти не получает вдумчивого, обстоятельного и систематичного рассмотрения, как и то, какие травмированные энергии нуждаются в компенсировании. О каком исцелении может идти речь, когда мы так мало знаем о том, какая глубинная динамика оказалась ущемлена или проигнорирована там, внутри? Представители культур, обладающих живыми метафорами этих энергий и ритуалами их соединения – всем тем, что было нами отброшено как мифология, не заслуживающая внимания, куда лучше умеют обращаться к душе и исцелять ее, чем мы совместными усилиями современной психиатрии и фармакологии. Культура без живого мифологического ключа к загадке мироздания – это культура, которая сама напрашивается на неприятности.

В 1939 году, в самый канун того, когда мир оказался низвергнут в пучину Второй мировой войны, Юнг выступил с речью перед Гильдией пасторской психологии в Лондоне. Он говорил о том, что человечество плохо переносит утрату мифологического соединения с космическими энергиями, отвечающими за сохранение равновесия и порядка. Как следствие, люди все более и более склоняются к идеологиям, которые предлагают черно-белый спектр ценностей, но и обещают быстрое решение проблем. Но здесь не обойтись без зримого образа врага «по соседству», ненависть к которому позволила бы отказаться от необходимости саморефлексии. Как отмечал Юнг, на тот момент мир сгруппировался вокруг соперничающих, однобоких идеологий марксизма и фашизма. Подобные массовые движения легко поглощают индивидуальную восприимчивость, но тогда столь же просто оказывается забыть и о нравственных нюансах, сложить с себя ответственность за то, каким был твой личный выбор. Но есть, отмечал он, еще и третья группа людей, воспринявших своим внутренним опытом этот мифологический кризис и мучительно переживающих конфликтность современной эпохи как индивидуальный невроз. И только в этой последней группе и заключается надежда цивилизации, да и то в том случае, если она сможет открыть смысл своего страдания и в конце концов настроить свой индивидуальный компас в направлении души.

Сегодня марксизму и фашизму нашлась замена, пусть идеологически не такая прямолинейная, но зато куда более изощренная и соблазнительная духовно. Материализм, гедонизм и нарциссизм – этот триумвират, апеллирующий к духу большинства наших современников, – в конечном итоге непременно предаст их, так как не способен соединить с тем, что несет в себе исцеление или неподдельное удовлетворение. Когда отсутствует духовная «вертикаль», чувство сопричастности с божественным, человечество оказывается приговоренным к стерильному существованию в «горизонтальной плоскости», воспроизводящему свою собственную бессмысленность, финал которой один – уход в небытие. (Пожалуй, едва ли найдется более зримый образ для горизонтальной ловушки, в которую угодил модернизм, чем у Беккета в его пьесе «В ожидании Годо»: двое бродяг на обочине, которым на самом деле некуда идти и нечем по большому счету занять себя, тем не менее заняты мучительными поисками смысла.) Единение же с тайной, как полагает Юнг, приходит тогда лишь, «когда люди начинают чувствовать, что живут символической жизнью, что они – актеры в божественной драме. Это придает единственный возможный смысл человеческой жизни; все остальное банально и без него можно легко обойтись. Карьера, рождение детей – все это майя (иллюзия), в сравнении с тем единственно, что ваша жизнь осмысленна» [39] . В состоянии ли таблетка, или новая машина, или даже новая любовь дать такой же смысл, как тот, что возвращает подлинную глубину нашей жизни?

В один ряд с материализмом, гедонизмом и нарциссизмом нужно поставить еще две массовые идеологии – фундаментализм и культуру чувственности. За время, прошедшее со Второй мировой войны, только фундаменталистский спектр религиозности переживал устойчивый рост, именно ввиду той неопределенности во всем, к которой скатился наш век. То, что иначе могло бы приветствоваться как величайшая свобода выбора, небывалая прежде в истории человечества, лишила покоя многих и многих. Фундаментализм, будь то религиозный, политический или психологический, – это технология «тревожного менеджмента», которая сглаживает нюансы сомнения и неоднозначности, обращаясь к жестким и упрощенческим мировоззренческим системам. Если я могу убедить себя, что мир неизменно будет зиждиться на устоях, установленных раз и навсегда кем-то другим, тогда мне нет нужды самому разбираться с новыми тонкостями нравственного выбора, все более очевидной ролью женщин, неоднозначностями пола, сексуальной идентичности и предпочтений, ужасами национализма, сепаратизма и других разновидностей племенной ментальности.