Символы подобны посланиям, отправитель которых – целостность, их интегративная энергия выводит нас из состояния одиночества и отчуждения. Психоаналитик Карузо называл символ «ключом к человеческой экзистенции», открывающим нам смысл жизни (Caruzo, 1953, S. 297). Юнгианец Уитмонт считает, что символические образы являются мощнейшими «аккумуляторами энергии, которая может «горы свернуть» (Whitmont, 1993a).

Когда нам нужно справиться с критическим жизненным опытом и мы выведены из равновесия, когда перед нами вдруг разверзлась экзистенциальная пропасть и мы чувствуем, что земля уходит у нас из-под ног, символический образ может помочь восстановить равновесие. В своей статье «Воздействие символа в критической ситуации» Бруче показывает, что в бедственной ситуации за символ можно ухватиться как за соломинку. «В критической ситуации катастрофических утрат символы возникают как неожиданные подарки, как стихийный признак жизни при тотальной убежденности в близкой смерти» (Brutsche, 1994, S. 25–29).

Слово «символ» восходит к греческому «symbolon», которое имело значение опознавательного знака особого рода (Lurker, 1979). В Древней Греции существовал обычай: когда расставались двое друзей, они ломали пополам глиняную дощечку, и каждый хранил у себя половинку. Если потом кто-либо приходил со второй половинкой, то его гостеприимно встречали как друга или члена семьи. Глиняная дощечка была осязаемым и видимым знаком духовной взаимосвязи друзей. Это этимологическое обоснование указывает на одну очень важную связь: символ создает отношения, возникает из дуальности.

Символ соединяет две половины (от гр. symballein – соединять), связывает разделенные полярности, при этом указывая на нечто «третье», безымянное, безмерное и всепроникающее. В символе открывается поляризованный характер всего сущего, и одновременно в символе крайности воссоединяются.

Рильке в своей книге «Часослов» замечательно описал эту функцию символа:

Символы подвергают сомнению границы, перекидывают мост между противоположностями и примиряют их. Они возвращают нас от расщепленности на полярности к единому и целостному гештальту. В аналитической психологии символ обладает парадоксальной природой, а парадоксальность считается высшей духовной ценностью. Для Юнга это означало, что религия обедняется, когда лишается парадоксальности, ибо лишь парадокс помогает нам приблизиться к полноте жизни и выразить непостижимое, связывая противоположности и становясь тем третьим, которое «живо и истинно» (Jung, 1948, S. 134), которое обращается к мышлению и чувствованию, к ощущениям и интуиции. Мы можем понимать его как образное выражение той идеи «нового сознания», что каждая часть содержит в себе целое или, по крайней мере, резонирует с ним (Whitmont, 1993a; Capra, Steindl-Rast, 1993). Тоска по такой целостности никогда не покидает нас. Символическое имеет отношение к этой духовной жажде целостности. Нам нужны символы, мы жаждем смысла и «всеединства» и страдаем от невозможности воспринимать «истинную» реальность и «ощущать вечный смысл» (Лао-цзы), потому что наше сознание дуалистично и расщепляет все на противоположности. Однако в большой беде мы порождаем символические образы, которые указывают нам путь. Мы создаем символы, чтобы вновь воссоздать себя, и мы формируем, «придавая смысл», символические образы, чтобы лучше чувствовать себя в сбивающем с толку многообразии мира. Но символы и сами находят нас, «обнаруживая смысл»; так в образах сновидений мы встречаемся с архетипическими паттернами. Сновидения, так же как мифы и сказки, переводят в умопостигаемые образы вечные человеческие базовые конфликты и драматические инсценировки condition humana [51] . Символы соединяют внешние объекты и события с внутренними психическими содержаниями.

В течение тысячелетий человечество создавало универсальные символы как образы коллективного бессознательного. При этом в наших сновидениях мы каждую ночь создаем индивидуальный мир символов. Мы сочиняем собственные искусные, наполненные смыслом оригинальные истории, создаем персонажи, персональные мифы и образы, являющие собой взаимосвязь между непостижимым миропорядком и его конкретным воплощением в нашей повседневности. Мы вольны решать, «обнаруживая смысл», признавать ли нам сновидения проявлением внутреннего мудро руководящего принципа и плодотворно с ними взаимодействовать или игнорировать их, считая «чепухой». Работа с символами всегда занимала важное место в психотерапии при исследовании сновидений и символического содержания «психопатологии обыденности», «фрейдистских промахов», кажущихся случайными, но несущих свой скрытый смысл рутинных событий. Символы указывают на то, что на первый взгляд бессмысленно и разрозненно, на смысл ошибочных действий или болезненных симптомов. В замаскированном виде символы содержат творческий импульс, которым мы пренебрегаем, и могут дать нам намек, в каком направлении нам следует двигаться дальше. Даже такое с виду никак психически не обусловленное событие, как несчастный случай, можно понимать в смысле бессознательного отыгрывания: «символический гипс» укладывает нас в постель, чтобы заставить нас поразмышлять, сосредоточившись на своем внутреннем мире.

В ходе психотерапевтических встреч с людьми, сокрушенными травматическими событиями, нам очень помогает ориентирующая внутренняя сила символа. Когда у нас, сопровождающих, уже не хватает мудрости и сил, возникающие по ходу терапии символы показывают путь, куда идти дальше, или указывают подземный поток, куда нужно погрузиться. Поскольку предельный опыт всегда является разделяющим и отделяющим, символическое измерение оказывается целительным, воссоединяющим

разделенное. Особенно явно эта исцеляющая функция символа видна, когда мы работаем с людьми, пережившими насилие, с неприкаянными бездомными беженцами или со ставшими изгоями больными СПИДом. Изабелла Ренч исследовала значение терапии искусством в психотерапевтической работе с людьми, волею судьбы ставшими маргиналами (Rentsch, 1994). Она установила, что самовыражение в рисунке помогает преодолевать отсутствие подходящих слов и устанавливать отношения, которые структурируют переживания, формируют личностную идентичность в ходе процесса символизации. На примере своей работы с женщинами-беженками, пережившими пытки, она убедительно показала, что использование техники «Запреты-в-рисунке» [52] актуализирует своего рода отграничение и защиту от угрожающих психических содержаний. Кроме того, в робких попытках создания новых образов набирает силу новое, пробное поведение, а надежное «бытие-рядом-с-пациенткой» создает символическое пространство, в котором пациентка может оставаться в контакте с собой, но не чувствует себя покинутой.

Мой, Урсулы Виртц, собственный опыт работы в Боснии с детьми и женщинами, травмированными войной, укрепили мое убеждение, что полная утрата символической жизни и отщепление от нее смертельно опасны. Когда разрушаются символы какой-либо культуры и уничтожается насилием и пытками способность человека к символизации, то приходится иметь дело с людьми, которые заживо стали мертвецами, так как ими утеряны все живительные связи с творческими силами психики. В таком случае восстановлению и исцелению помогает лишь оживление символического процесса. Для травмированных людей процесс формирования образов – шаг на пути к исцелению, поддерживающий саморегулирование и самоинтеграцию. Символическое формулирование – «придание формы и значения» – помогает человеку перетерпеть невыносимое в своей жизни. Создание образа – первый шаг на пути к тому, чтобы воссоздать самого себя. Рисовать – означает вступить в отношения с кистью, краской и бумагой, и эти отношения выводят из вселенского одиночества, из состояния разрыва всех связей с миром, характерного для тяжело травмированных людей. Гертруда Шоттенлоэр считает, что любой рисунок, даже если он выражает полную безнадежность, мостит дорогу, выводящую из изоляции, так как автор рисунка внутренне подразумевает какого-то человека, который увидит его рисунок. «Он возникает в ходе отношений, благодаря им живет, в том числе благодаря отношениям между рисунком и его создателем. Где есть отношение, там есть и надежда» (Schottenloher, 1994, S. 40).