Впрочем, надо полагать, и в Ревеле такие «средствия» имеются. Только советую

побольше напирать на валерьянку при встрече с добрыми знакомыми, авось кто-нибудь

и посочувствует. Как я, примерно.

В Нарве все было «ничего себе»: и зал, и бал, и отэль. Публики было около 250,

причем русских, как и следовало ожидать, около пяти... Куль-туу-рный град, что и

говорить! Я был приглашен в «жюри», и уж как нас там <не> жури, выбрали некую

Мария Маркс. Обывательница, как обывательница. Миленькая, круглолицая,

конфузливая. «Веселились» до трех, а потом пошли в Петроградскую», где утром

уплатили счет за... бессонницу, однако не в Ирушкином смысле.

А мне все мерещится Ваш бальный туалет с бантиком!... Поедете на праздники

домой, заезжайте, право. Обязуюсь быть «паинькой» в моем смысле!

148

Читать здесь почти нечего. Попробовал было «Антлантиду-Евро- пу»

Мережковского, но «сробел» на десятой странице. Нет, уж я предпочитаю ей

«Атлантиду» Пьера Бенуа: понятнее и ближе. А еще тут читали рассказы Бунина,

Зайцева, Чирикова, Рощина, Куприна. Все весьма посредственно. А Куприн так и

совсем выдохся. И все время читателя по плечу похлопывает. Фамильярничает. Ужасно

хамит Бунин, заметно «академит». Порой даже до неприятности: задевает. Зайцев

неровен, Рощин еще совсем «желторотый», <но> с проблесками и остринкой. Но это с

ним редко все же. Лучшей книгой эмиграции остается по-прежнему вышедшая в свет

летом в Белграде «Книга Июнь» Тэффи, где она уже не только юморист, но и

тончайший, оригинальнейший лирик. Прочтите непременно.

Чувствую себя, если говорить серьезно, не очень-то хорошо: душа нестерпимо

тоскует и мечется. Все чего-то не хватает. Иногда беспредметно, но часто и весьма

определенно. И этому есть много почти неустранимых причин. Жизнь налажена очень

правильно, приятно, даже уютно и вместе с тем...

Я стараюсь, по возможности, винить во всей неурядице себя самого. И уж конечно,

известная доля вины лежит на мне. Но, принимая в соображение свои навыки, свои

привычки и вкусы, т. е. свою сущность... Не знаю, право, как Вам, дорогая Ирина, ясно

и лучше все это выразить, но, верьте мне, мучаюсь я порой самым недвусмысленным

образом.

Как следствие всего этого — частая апатия, чисто физическое недомогание,

побаливает сердце, и, вообще, меня мутит.

И это тем больнее и нестерпимее, что Фишенька редкостно-порядочный, тонкий,

любимый и любящий человек. Она все видит, бедная, и мучается в свою очередь. А

«утешения» здешние (я имею в виду живых людей) чрезвычайно слабые и не всегда

рациональны...

Пишите, Ирушка, чаще и, если что-нибудь более интимное и откровенное,

адресуйте на «нее»: жена может расстроиться иногда и из-за

пустяка, стойко перенося зачастую более серьезное. Люди уж так устроены. Дайте

мне Ваши ручки: надежные, испытанные, понимающие.

Приближается весна. Солнце-то, заметьте, какое! Душа полна грусти и радости,

боли и блаженства. Стареющий поэт (как это жутко звучит!) все еще преисполнен

любви к миру, людям и молодым женщинам. И это, думается, так понятно, так

неизбежно, так нужно!...

Ваш Игорь.-

16

18

июля 1932 г.

ТоПа, 18.VII.1932

Миленькая невежа!

Где ответ на мое обращение от 9-го мая? Злитесь? Нужно ли? Не лучше ли было

сразу откликнуться? Ваше молчание несколько осложняет пустяк, в сущности

производит неблагоприятное впечатление. Вы понимаете меня, надеюсь? Вы хотите

меня понять — вернее?...

Фелисса Мих<айловна> и я ждем Вас 28—30: 31-го здесь будет много оркестров и

хоров. Съезд всего. Захватите с собой простыни. Одеяло есть. Я хочу Вас видеть.

Сообщите день и поезд — я приду на ст. Орро Вас встретить. Мне нравится прийти. В

Нарве — надо думать — печатается моя «Адриатика». 25.У1 Волгин увез от меня

рукопись, обещая, что типография в ближайшие же дни пришлет корректуру. Однако до

сих пор ничего нет. И сам Волгин примолк. Я ему черкнул открытку. Он пробормотал в

ответ по телефону что-то невразумительное. Голосок его был какой-то неуверенный.