Сделав «ничью» Злату своей, он мчится дальше, как «ветер мил и добродушен». Вот он

уже с своей кузиной, прелестной эксцессеркой в «шоколадной шаплетке» и с золотой

вуалью. Сидя в «палевом кресле» и «каблучком молоточа паркет», она, глядя на поэта

«утонченно-пьяно», шепнет: «А если?» И поэт уже не видит в кузине кузину и

любовно сенокосит ее «спелый июль». Но вот «июль блестяще осенокошен», и уж крик

«горлана-петуха» раздается с моторного ландо, бесшумно идущего по «островам» к

«зеленому пуанту».

Потом снова раздается хабанера в отдельном кабинете, где:

Струятся взоры. Лукавят серьги...

Кострят экстазы... Струнят глаза...
–

и где синьора га, опьянявшая от «грез кларета» и «чар малаги», шепчет поэту в

бокал:

Как он возможен миражный бухт.

Кстати о синьорах га, кокотках и всяческих проститутках поэта- футуриста. Поэт-

классик, отделавшись двумя-тремя фразами об «убогой роскоши наряда» проститутки,

устремлял всю силу своего художественного прозрения в спутанный темный узел ее

души, силясь на основании повести ее жизни вскрыть психологию проституции. Но,

300

озаряя душу проститутки, он оставлял в тени ее тело, которое чуть- чуть просвечивало

и было лишено своих поддельных и неподдельных чар. Поэт-футурист интимно близок

с кокотками, гризетками, куртизанками и шансонетками. Ко всем этим «девам радости»

он ходит не для психологических этюдов, а для «культа нагого стана»; оттого их нагое

тело ярко сквозит сквозь прозрачную ткань его поэз. Вместо вопроса: «Как дошла ты

до жизни такой?» — он предлагает раздеться:

Гйтана, сбрось бравурное сомбреро, —

и спешит «к поцелуям финал причислить», чтобы получить «счастье в удобном

смысле». Мы знаем его знаменитый лозунг: «Ловите женщин, теряйте мысли...» Ясно,

что от поэта, роняющего свои мысли, как кокотка — гребенки, нельзя много и

требовать. По утрам после ночных кутежей поэт силится собрать уцелевшие мысли:

«Дайте, дайте припомнить...» Он хочет «ошедеврить», желает «оперлить» и «иголки

шартреза», и «шампанского кегли», и даже «из капорцев соус», — словом, «все, что

связано» с какой-нибудь Люсей, подругой его ночного веселья. Как видите, путь от

поэта-классика с его «убогой и нарядной» до поэта-футуриста с его Люсей весьма

знаменательный.

Постоянное пребывание в группе девушек нервных, «в остром обществе дамском»

учащает «пульс вечеров» поэта. Вкус пресыщенного грезера становится чрезвычайно

изысканным. Когда-то он искал вдохновения в уединении, «в глуши, в краю олонца»,

шел «в природу, как в обитель». Но затем для его порывного вдохновения

понадобились «ананасы в шампанском».

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!

Удивительно вкусно, искристо и остро.

Весь я в чем-то в норвежском, весь я в чем-то испанском!

Вдохновляюсь порывно! и берусь за перо!

Хронически повышенная температура атмосферы демимонда, где смакуют

«теББаШапсе», и среда кокоток с их изощренным искусством эротического пленения

неизбежно толкает слабовольного поэта на путь эксцессов:

Все содроганья и все эксцессы

Жемчужу гордо в колье принцессы.

Совершается ужасный уклон от весенней грозы с ее «Громокипящим кубком» в

сторону ожемчуживания эксцессов, от молодых раскатов жизни к грезофарсу с

ананасами в шампанском.

В шампанское лилию. Шампанского в лилию.

Поэзия Северянина и есть поэзия шампанского полонеза. Целомудренную лилию

своей поэтической мечты он с утонченным сладострастием топит в шампанском

вожделении под звуки певучего прелюда. Стоит ему правой рукой заиграть какой-

нибудь певучий мечтательный прелюд, левая рука присоединяет неожиданно мотив

кэк-уока, и вся пьеса звучит каким-то прелюдо-кэк-уоком, невероятным грезофарсом. И

чем дальше поэт уходит от «Громокипящего кубка», тем явственнее слышится кэк-уок,

и тем глуше звенит робкий прелюд грезы. Впрочем,

мы еще вернемся к лилиям Северянина, а пока небольшая экскурсия в

импрессионистскую живопись. Когда я читал стихи Северянина, я вспомнил этюд Дега

«Женщина за туалетом». Нагая женщина сидит к зрителю спиной. Спина -