вопросом: в чем причина фатального тяготения поэта из безгранности звездного мира в

пошлую плоскость демимонда, где «рифмы слагаются в кукиши»? В чем причина этой

роковой двуликости, этого неизбежного для его музы закона вращения около

собственной оси, причем нарумяненный опереточный лик «офранченного картав- на»

сменяется «грезовым» ликом мечтателя? Как понять сладострастный садизм, с которым

поэт топит лилии в шампанском, фиалки в крем-де-мандарине, загрязняет и опошляет

«случайные чайные розы» своей поэзии? Здесь возможны два соображения. В душе

Северянина нет яркого лейтмотива, нет сильной основной мелодии. Стихи поэта —

музыкальный сказ загрезившей или страдающей души. У каждого поэта мы находим

две-три основных темы, и все их стихи в сущности — только тематическая разработка

этих тем. Тому, кто по теме бытия мучительно жаждет солнца, - не до «гнуси мин». Тот,

кто изнемогает от трагического разлада души, не станет сознательно детонировать. Или

же это определенная художественная манера усилить игру тонов поэтического спектра

черной и белой красками?

На нашумевшей в свое время картине «Олимпия» Э. Мане ослепительно-белая

наглая куртизанка, разметавшаяся на постели, резко контрастирует с негритянкой и

красочным букетом цветов. Олимпия левой рукой, как фиговым листом, покрывает

жеманно свою наготу, а негритянка, оттопырив толстые чувственные губы, держит у

ног Олимпии букет. Северянин опасался, что его простой благоуханный букет поэзии

останется в тени, никем незамеченный; ему казалось, что хоть на мгновение надо

озарить его световой рекламой. Если Бальмонт пришел с горящими зданиями,

кричащими бурями, кинжальными словами и предсмертными восклицаниями, если

Брюсов притащил с собой козу и поэтизировал утехи с ней, то отчего бы Северянину

не поручить нагой куртизанке продемонстрировать его «грезовый» букет незабудок и

фиалок пред публикой, так жадной к наготе и экзотике.

Если этот путь саморекламы выбран сознательно, то все же это очень опасный путь

для «интуита с мимозовой думой», ибо путь эксцессов и рекламной шумихи обездарят

его «дар», «запесочат» «пожар» в душе поэта. Когда поэт снова «просто и правдиво»

захочет раскрыть «сердце, как окно», «тому, кто мыслит и скорбит», - в окне его «грезо-

вого терема» появятся своевольно и дерзко куртизанка и негритянка с букетом,

пропитанным духами и «экзотическим ароматом».

И горько будет рыдать «за струнной изгородью лиры» его прекрасная наивная

принцесса-мечта, обманутая поэтом, который обещал ей надеть на шею «колье

сонетов» и вместо колье бессмертья дарит ей

Зло-спецной Эсклармонды шаплетку-фетроторт.

304

Пимен Карпов П0Э30К0НЦЕРТЫ

Если подразумевать под словом «футуризм» — взрыв чувств, вдохновение, новые

горизонты, новую, дотоле неведомую красоту, то - каждый поэт футурист, иначе он не

поэт. Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, вдохновенно проложившие столько новых

загадочных и манящих путей к предвечной красоте, пользуясь для этого новыми,

неожиданными словами, оборотами речи, намеками, - футуристы в подлинном смысле,

и было бы ложью и оскорблением памяти великих поэтов называть их просто

стихотворцами, сочинителями и т. д., как это делал прежде (Писарев), да и теперь

делает нигилистическая критика. Так называемые трезвые (т. е. ограниченные)

реалисты любят ссылаться на Толстого, Тургенева, Достоевского — вот, мол, реалисты.

Но прочтите любое описание весны, пробуждающейся природы у Толстого, у которого

здесь все дышит мистическим чувством, прочтите «Клару Милич» Тургенева, не

говоря уже о всем Достоевском, соприкасавшемся «мирам иным» - ради Бога, где ж тут

реализм?

Итак, все поэты — мистики и футуристы. Но, впрочем, дело не в кличках и

ярлыках. Игорь-Северянин не оттого ведь песнопевец-поэт, что объявил себя «эго-

футуристом», а оттого, что Бог вложил в него при рождении душу поэта. Я встречал его

стихи еще задолго до пресловутого футуризма, когда поэт выпускал «тетрадь тридцать