поэзию и отстояло ли

7

рнзм, от которого некоторые более старшие поэты начали уходить в сторону

риторики. Написанные впоследствии негромкие лирические стихи «Мальчишка» Ван-

щенкина и «Гамлет» Винокурова произвели па меня впечатление разорвавшейся

бомбы.

«Багрицкого любишь?» — спросил меня после выступления в Доме пионеров

Винокуров. Я ему сразу стал читать: «Мы ржавые листья на ржавых дубах...». Левая

бровь юного мэтра удивленно полезла вверх. Мы подружились, несмотря на заметную

тогда разницу в возрасте и опыте.

На всю жизнь благодарен я поэту Андрею Досталю. Более трех лет он почти

ежедневно занимался со мной в литературной консультации издательства «Молодая

гвардия». Андрей Досталь открыл для меня Леонида Мартынова, в чью неповторимую

интонацию — «Вы ночевали на цветочных клумбах?» —я сразу влюбился.

В 1949 году мне снова повезло, когда в газете «Советский спорт» я встретился с

журналистом и поэтом Николаем Тарасовым. Он не только напечатал мои первые

стихи, но и просиживал со мной долгие часы, терпеливо объясняя, какая строчка

хорошая, какая плохая и почему. Его друзья — тогда геофизик, а ныне литературный

критик В. Барлас и журналист Л. Филатов, ныне редактор еженедельника «Футбол —

хоккей»,— тоже многому научили меня в поэзии, давая почитать из своих библиотек

редкие сборники. Теперь Твардовский уже не казался мне простоватым, а Пастернак

чрезмерно усложненным.

Мне удалось познакомиться с творчеством Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама.

Однако на стихах, которые я в то время печатал, мое расширявшееся «поэтическое

образование» совсем не сказывалось. Как читатель я опередил себя, поэта. Я в

основном подражал Кирсанову и, Когда познакомился с ним, ожидал его похвал, но

Кирсанов справедливо осудил мое подражательство.

Неоценимое влияние На меня оказала дружба с Владимиром Соколовым, который,

кстати, помог мне поступить в Литературный институт, несмотря на отсутствие

аттестата зрелости. Соколов был, безусловно, первым поэтом послевоенного

поколения, нашедшим лирическое

11

выражение своего таланта. Для меня было ясно, что Соколов блестяще знает

поэзию и вкус его не страдает групповой ограниченностью — он никогда не делит по-

этов на «традиционалистов» и «новаторов», а только на хороших и плохих. Этому он

навсегда научил меня.

В Литературном институте моя студенческая жизнь также дала мне многое для

понимания поэзии. На семинарах и в коридорах суждения о стихах друг друга были

иногда безжалостны, но всегда искренни. Именно эта безжалостная искренность моих

товарищей и помогла мне спрыгнуть с ходуль. Я написал стихи «Вагон», «Перед

встречей», и, очевидно, это было началом моей серьезной работы.

Я познакомился с замечательным, к сожалению до сих пор недооцененным поэтом

Николаем Глазковым, писавшим тогда так:

Я сам себе корежу жизнь, валяя дурака. От моря лжи до поля ржи дорога далека.

У Глазкова я учился рассвобожденности интонации. Ошарашивающее впечатление

на меня произвело открытие стихов Слуцкого. Они были, казалось, антипо-этичны, и

вместе с тем в них звучала поэзия беспощадно обнаженной жизни. Если раньше я

стремился бороться в своих стихах с «прозаизмами», то после стихов Слуцкого

старался избегать чрезмерно возвышенных «поэтизмов».

Учась в Литинституте, мы, молодые поэты, не были свободны и от взаимовлияний.

Некоторые стихи Роберта Рождественского и мои, написанные в 1953—1955 годах,

были похожи как две капли воды. Сейчас, я надеюсь, их не спутаешь: мы выбрали

разные дороги, и это естественно, как сама жизнь.

Появилась целая плеяда женщин-поэтов, среди которых, пожалуй, самыми

интересными были Ахмадулина, Мориц, Матвеева. Вернувшийся с Севера Смеляков

привез полную целомудренного романтизма поэму «Строгая любовь». С возвращением

Смелякова в поэзии стало как-то прочнее, надежнее. Начал печататься Самойлов. Его

стихи о царе Иване, «Чайная» сразу создали

12

ему устойчивую репутацию высококультурного мастера. Выли опубликованы