Тихо. Нет ни воя собак, ни шума машин. Только ветер свистит над головой, да раскачивает провода на столбах. А ещё едва уловим шелест листьев на деревьев. Впереди совсем скоро откроется вид на реку, а там, на другом её берегу, будет роща. Ещё темно, потому, наверное, там сейчас будут своры маленьких желтовато-белых светлячков. Затем, прислушавшись, я обнаруживаю для себя новый звук — звук поющих сверчков.

Где-то в груди зарождается прекрасное теплоё чувство: единение с природой. Словно бы не я сейчас иду по урбанизированному городу, в котором, как казалось бы, не должно быть подобной близости природы, но это не так. Природа — она вокруг нас. Всегда и везде. Просто не для каждого глаза, слуха или обоняния. Её нужно заметить.

И чем больше проходило времени, тем дальше она от нас становилась; солнце поднималось, просыпался город и заглушал все звуки. Но и в просыпающемся городе тоже есть некий шарм. Пожалуй, всё-таки нужно иногда вставать ни свет ни заря, чтобы насладить этим чувством: когда вокруг тебя потихоньку пробуждается весь мир.

Сначала мы с Лондон пришли на стадион и уселись на лавочки. Но что-то подругу не устраивало, она то и дело повторяла «Нет, всё не то, не то». Пока она там разбиралась в себе, я развалилась на лавочке, свернувшись калачиком — уж очень сильно мне хотелось спать, глаза сами собой слипались.

Но не успела я уснуть, как Лондон вновь меня куда-то потянула. Пришкольный стадион построен так, что рядом с ним, буквально перед носом, расположен школьный закрытый корпус с бассейном. Если забраться на самый-самый верх трибун, то оттуда легко можно будет забраться на крышу этого корпуса, до чего, собственно, и додумалась Лорен.

— Знаешь, мне кажется, что эта лестница чересчур подозрительно шаткая, — неуверенно произношу я. — Я не хочу вновь оказаться в больнице, если она сорвется.

На стене корпуса расположена пожарная лестница, которая как раз ведёт на крышу, по ней и вздумалось подруге забраться на самый верх. Она перебрасывает через плечо одеяло и, держась за края лестницы, становится ногой на балку. Затем другой — на следующую. Затем другой — ещё на следующую. И поднимается всё выше и выше.

«Что ж, вроде бы крепкая», — сделала я вывод для себя и поспешила повторять все действия за девушкой.

На крыше здания я почувствовала себя птицей, богом или даже создателем. Посмотрите! Вот же он, этот мир, этот город! Он чуть ли не лежит у моих ног! Мне кажется, что отсюда он с легкостью бы поместился у меня в ладонях. А небо потихоньку меняет свой цвет с кроваво-красного на нежно-розовый, с ярко-оранжевого на золотисто-желтый.

Мы так и сидели на крыше в пять часов утра, в начало шестого, укутавшись в одеяла, чтобы не замерзнуть, и наблюдая за тем, как восходит солнце, как просыпаются люди, дома, улицы, город.

Наверное, самые прекрасные вещи делаются как раз в это время, в пять или шесть утра, когда всё вокруг кажется таким мирным и спокойным, дружелюбным и терпеливым, что и у тебя самого волей ни волей душа оттаивает от холодного льда будней. В это время всё кажется возможным; а внутренний голос словно бы говорит «Смотри, ты способен на это! Ты сможешь всё. Ты можешь сделать даже больше, чем думаешь».

Город в пять утра прекрасен — в нём вновь зарождается жизнь с первыми лучами солнца, отгоняя темноту и мертвенную бледность огней, оставляя позади серость и блеклость красок, заполняя его пением птиц, жужжанием пролетающих мимо насекомых, запахами раскрывшихся бутонов, голосами сонных людей и заводящихся машин, пролетающими самолётами, солнечными зайчиками на стенах, бликами света и просто чисто голубым небом с белыми пушистыми облаками.

— Я сделала аборт, — внезапно сказала Лондон.

И все мои мечты обрушились. Вмиг погасли все те живые звуки и краски, что только что были для меня важными. И я обнаружила, что мне ужасно больно; в груди всё сжимается, ноет, колет. Руки словно бы налились свинцом — настолько они тяжелыми показались в тот миг, когда Лондон это произнесла. Я еле-еле сдерживала себя, чтобы не залепить ей такую пощечину, от которой у неё искры из глаз посыпались бы. Но вместо всего этого я лишь ужасно холодно произношу:

— Я так и знала.

Молчание. Вдох Лондон. А затем снова её голос.

— Ну, давай, накричи на меня. Я ведь вижу, как ты этого хочешь, — произнесла она.

— Нет.

— Давай, давай! Я это сделала, потому что я — эгоистка, меня заботит лишь своя будущая жизнь, я не хотела губить её, не хотела обременять себя. Да, чёрт возьми, Эмили, ты должна понимать меня как никто другой! Ведь это ты, наплевав на всех, решила убить себя, потому что тебе было сложно рассказать о своих проблемах другому, и ты решила, что умереть — это самый лучший способ, ведь никто не может тебе помочь. Да ты сама не хотела решать эту проблему! Ты сидела, сложа руки, терпя всё и оправдывая, ты жалела себя, как маленькую девочку! Тебе было легче ничегошеньки не делать, даже не искать поддержку, ожидая, пока тебя саму спасут — но никто это не делал, ведь никто ничего не знал. Как кто-то мог помочь тебе, если ты сама не просила о помощи?! И, конечно же, ты решилась на это не потому, что тебя довели, а потому, что ты хотела сделать легче самой себе, не думая о других. И что теперь? Что?! Твоя жизнь катится под откос, когда она только-только началась! Ты умираешь, хотя могла бы жить себе дальше, если бы ты, хотя бы один гребанный раз, рассказала мне о своей проблеме! Ты трусиха, Эмили! И ты боишься жизни, как никто другой.