Воду для ливневания должно было «одолжить» Черное море — там предполагалось создать мощный ядерный реактор-кипятильник. Новый отечественный способ получения ядерной энергии позволял создать такую установку.

При термоядерных реакциях материя превращается в дикий хаос, в котором свободные ядра и электроны носятся с бешеной скоростью, развивая в веществе температуру в сотни миллионов градусов. Но, использовав идею, высказанную еще в 1950 году Таммом и Сахаровым и несколько позже сформулированную академиком Курчатовым, можно изолировать плазму — электронно-ядерный газ, — придав ей локальную форму мощным магнитным полем. Новая отрасль науки — магнитогидродинамика — позволила приступить к решению этой проблемы.

Когда из глубины Черного моря взовьется гигантский фонтан водяного пара, целая система направленных антенн заставит нескончаемое облако серой змеей ползти над Кавказским хребтом. А каждый кубометр облака — целый грамм воды!

Дойдя до участка ливневания на Каспийском море, облако попадет в зону мощного электростатического поля, и сконцентрированные водяные пары, потеряв тепло и превратившись в воду, ливнем обрушатся в море.

Проблемой занимался большой коллектив ученых и инженеров. Надо было поставить массу экспериментов и разрешить тысячи мелких и крупных вопросов, самых разнородных: как отразится снижение солености моря на самочувствии каспийской сельди; насколько увеличится скорость течения в Босфоре; чем возместить потерю пастбищ — полумиллиона гектаров кормового тростника, которым порос обмелевший северный берег Каспия…

А чего стоили ведомственные разногласия! Нефтяники желали гибели древнему морю: обнажатся новые нефтеносные площади. Химики стояли за немедленный подъем: надо было спасать залив Кара-Богаз-Гол — крупнейшее в мире месторождение мирабилита. А испарение воды в этом мелководном заливе снижает уровень моря на три-четыре сантиметра в год.

— Только три сантиметра, — успокаивали химики.

— Целых четыре сантиметра! — ужасались гидрологи…

Восьмая лаборатория готовилась к экспериментам по конденсации облаков, и у Опрятина, руководителя лаборатории, было много хлопот. Чего стоило одно только создание опытной установки! Сейчас на отдаленном, безлюдном островке заканчивался ее монтаж, и Опрятин лично руководил работами. С островной экспериментальной базой он связывал и некоторые другие планы.

Опрятина в институте уважали за деловитость, но не очень любили за холодно-ироническую вежливость. Как-то раз в предпраздничной стенгазете дали серию дружеских шаржей на сотрудников института. Отношение к Опрятину было выражено двустишием:

Николай Илларионович прочел и хмыкнул: шарж ему понравился.

— Холодноватый стиль у вас, — сказал ему однажды директор института. — Вы бы как-нибудь потеплее… Знаете, совместные обсуждения, беседы, что ли. Это объединяет коллектив…

Опрятин поднял бровь:

— Вы хотите сказать, что мой коллектив недостаточно целеустремлен?

Нет, этого директор сказать не мог. Восьмая лаборатория отличалась превосходным порядком и четкостью.

Появление двух новых сотрудников внесло некоторую дисгармонию в строгую обстановку опрятинской лаборатории. Лохматый, рассеянный Бенедиктов разливал по столам реактивы, бил много посуды и часто устраивал короткие замыкания. Он шумно ругался с Опрятиным, и последний терпеливо сносил это — вот что было особенно удивительно.

С появлением Бенедиктова рыбный вопрос вдруг занял важное место в институте. Во всяком случае, все лучшие места в коридорах: Бенедиктов расставил там свои аквариумы. Он без церемоний брал за пуговицу людей из других отделов и подолгу рассказывал им о тайнах рыбьих организмов. Кроме того, он допекал замдиректора по хозяйственной части требованиями на разнообразный корм для рыб.

Кормление рыб входило в обязанности нового лаборанта, здоровенного щекастого мужчины с узенькими глазками и рыжеватым хохолком на макушке. Вова быстро освоился с научной обстановкой. Когда он, мурлыча песенку, возился у спектрографа, казалось, что хрупким кассетам и шлейфам угрожает неминуемая гибель.

— Ну и лаборантика добыл себе Опрятин! — говорили в коридорах. — Типичный гангстер.

Ко всеобщему удивлению, оказалось, что огромные лапы нового лаборанта умеют легко и даже нежно обращаться с точными приборами. Вова прекрасно паял, старательно проявлял спектрограммы и не очень грамотно, но подробно вел журналы установок, — этого не ожидал от него и сам Опрятин.

А когда Вова организовал кружок классической борьбы, к нему прониклась уважением вся институтская молодежь.

Дольше всех с опаской поглядывал на Вову замдиректора по хозяйственной части, так как лаборанту приходилось иметь дело со спиртом-ректификатом. Однако тайные наблюдения и опрос институтских шоферов и мотористов, быстро сдружившихся с Вовой, показали, чти новый лаборант не пьет.

— Удивляюсь, — пожимал плечами замдиректора. — Такая зверюга — и непьющий… Что слышно у вас на острове, Николай Илларионович?

— Заканчиваем монтаж. Завтра как раз собираюсь съездить. Не составите компанию?

— С удовольствием бы, да некогда. Уж очень далеко вы забрались, и сообщение неудобное. Задует норд — сиди потом на острове, как Робинзон…

«Начальство не склонно к поездкам на остров — что ж, тем лучше», — подумал Опрятин.

Быстроходная моторка выбежала из бухты и, задрав нос, потянула за собой пенные усы. Утро было тихое, солнечное, пронизанное октябрьской свежестью.