– Разве магия - не есть просто стремление постичь Божественный мир?

– Зачем же для этого магия?
– И Эммануэль тихо прочитал:

Не в волхованиях Халдеи, не в мистериях Элевсина

изначального Бытия постижение,

но случайные его видел я отражения

в запахе жасмина, в утончённости паутины.

Неуловим шалфея аромат чародейный,

лепестков лилейных тайна невместима.

Я изнемог, осмысляя идею жимолости

и непостижимость орхидеи...

– Невер прав, Эммануэль, neс mortale sonas, 'не смертный глаголет'.
– На пороге апартаментов Риммона стоял Гиллель Хамал.

Сиррах с приветливой улыбкой поднялся навстречу и протянул руку Гиллелю. Они по-приятельски обнялись. Ригель и не подозревал об их дружеских отношениях.

– Рад вас видеть, Хамал.

Гиллель опустился в глубокое кресло.

– Вы говорили о вашем хересе, Риммон... Фино, Амонтиладо, Олорозо?

Сиррах улыбнулся и кивнул.

– Олозоро. Он в погребе. Сейчас принесу.

Оставшись наедине с Эммануэлем, Гиллель мягко прикоснулся к его руке и вполголоса заметил:

– Риммону вовсе ни к чему знать о моих скромных дарованиях, Ригель. Становится опасно. Узнай слишком многие о моих экстравагантных способностях, и я не дам за свою жизнь и ломаного гроша...- он вздохнул, помолчал, а затем, без всякой связи с предыдущим, добавил, - А знаете, я тоже пишу стихи. И тоже - о смысле жизни.

Вошёл Риммон с пыльной, тёмного стекла бутылью.

– Ну вот, отведайте.

Бутыль была торжественно раскупорена и со знанием дела продегустирована. Затем Риммон и Эммануэль стали просить Гиллеля прочитать им что-нибудь.

– Он давно мне обещает, но все время откладывает, - пожаловался Риммон.

– Ладно, сегодня я в духе, - заметил Хамал, и тихо начал:

Там, где лишь тихий шум прибоя,

извечно размеренный и спокойный,

у старой таверны, где так назойливо

трещанье цикад и нежен запах магнолий,

щемящие спазмы сердечной боли

прошли и были забыты мною.

Я, затаившись, вслушивался

в бескрайние вересковые пустоши,

в створки раковин устричных,

в журчание речной излучины, без устали

постигая шестым чувством

неизреченное бытийное искусство.

Я - птичьи трели интерпретировал,

цитировал на память римские сатиры,

надписи ветхих папирусов

разбирал придирчиво, искал эликсиры

вечной юности, догматизировал

казусы Торы и Каббалы варьировал Сефиры.

Грезил я, в заблуждения впадая,

хоть единожды, хоть нечаянно,

впасть и в Истину. Но обретал ли?

Песком меж пальцев, ветром ускользая

в проёмах оконных, облаком в небе тая,

она исчезала, меня отвергая...

До вас мне, конечно, далеко, Эммануэль, но я вам подражаю.
– Хамал скромно опустил глаза.

– 'Вернейшая порука мастерства - не признавать своё же совершенство', - с улыбкой процитировал Эммануэль в ответ Шекспира.

Ригель расслабился и как-то отогрелся. За окном тихо падал снег. В камине трещали дрова, тёмное вино золотилось в искрах пламени. Рантье, огромный лохматый пес Риммона, с аппетитом грыз у дивана баранью кость. Откуда-то пришло ощущение, что он дома. Риммон разлил оставшийся херес по стаканам и недоумённо заметил:

– Почему это кругом одни гении да поэты, а я один - бездарь? Впрочем, это не главное, - успокоил он себя.
– Вот что, господа, - он извлёк из кармана помятый листок, исчёрканный чернилами, - помогите-ка мне.

– Это, я полагаю, мадригал в честь прекрасных глаз Эстель?
– невинно поинтересовался Хамал.

Эммануэль снова удивился. Слова Хамала предполагали весьма короткое знакомство - сам он никогда бы не осмелился заговорить с Сиррахом о его увлечении. Риммон же нисколько не удивился и ничуть не обиделся на реплику Гиллеля, но насмешливо заметил:

– Не угнетайте меня своей чрезмерной ментальностью, Гиллель. У неё день рождения в январе. Подарю ей бриллианты и стихи. В общем, посмотрите, исправьте, а ещё того лучше, сочините заново за меня.