Шрифт:
‹1926›
КУРСАНТСКАЯ ВЕНГЕРКА
Сегодня не будет поверки, Горнист не играет поход. Курсанты танцуют венгерку, — Им девятнадцатый год. В большом беломраморном зале Коптилки на сцене горят, Валторны о дальнем привале, О первой любви говорят. На хорах просторно и пусто, Лишь тени качают крылом, Столетние царские люстры Холодным звенят хрусталем. Комроты спускается сверху, Белесые гладит виски, Гремит курсовая венгерка, Роскошно стучат каблуки. Летают и кружатся пары — Ребята в скрипучих ремнях, И девушки в кофточках старых, В чиненых тупых башмаках. Оркестр духовой раздувает Огромные медные рты. Полгода не ходят трамваи, На улице склад темноты. И холодно в зале суровом, И надо бы танец менять, Большим перемолвиться словом, Покрепче подругу обнять. Ты что впереди увидала? Заснеженный черный перрон, Тревожные своды вокзала, Курсантский ночной эшелон. Заветная ляжет дорога На юг и на север- вперед. Тревога, тревога, тревога! Россия курсантов зовет! Навек улыбаются губы Навстречу любви и зиме, Поют беспечальные трубы, Литавры гудят в полутьме. На хорах — декабрьское небо, Портретный и рамочный хлам. Четвертку колючего хлеба Поделим с тобой пополам. И шелест потертого банта Навеки уносится прочь, — Курсанты, курсанты, курсанты, Встречайте прощальную ночь! Пока не качнулась манерка, Пока не сыграли поход, Гремит курсовая венгерка… Идет — девятнадцатый год. ‹1939›
ФОТОГРАФ
Фотограф печатает снимки, Ночная, глухая пора. Под месяцем, в облачной дымке Курится большая гора. Летают сухие снежинки, Окончилось время дождей. Фотограф печатает снимки — Являются лица людей. Они выплывают нежданно, Как луны из пустоты… Как будто со дна океана, Средь них появляешься ты. Из ванночки, мокрой и черной, Глядит молодое лицо. Порывистый ветер нагорный Листвой засыпает крыльцо. Под лампой багровой хохочет Лицо в закипевшей волне. И вырваться в жизнь оно хочет И хочет присниться во сне. Скорее, скорее, скорее Глазами плыви сквозь волну! Тебя я дыханьем согрею, Всей памятью к жизни верну. Но ты уже крепко застыла, И замерла волн полоса. И ты про меня позабыла — Глядят неподвижно глаза. Но столько на пленке хороших Ушедших людей и живых, Чей путь через смерть переброшен, Как линия рельс мостовых. А жить так тревожно и сложно, И жизнь не воротится вспять. И ведь до конца невозможно Друг друга на свете понять. И люди, еще невидимки, Торопят — фотограф, спеши! Фотограф печатает снимки. В редакции нет ни души. ‹24 апреля 1956 г.›
КОСТРЫ
Пощади мое сердце И волю мою Укрепи, Потому что Мне снятся костры В запорожской весенней степи. Слышу — кони храпят, Слышу — запах Горячих коней, Слышу давние песни Вовек не утраченных Дней. Вижу мак-кровянец, С Перекопа принесший Весну, И луну над конями — Татарскую в небе Луну. И одну на рассвете, Одну, Как весенняя синь, Чьи припухшие губы Горчей, Чем седая полынь, — Укрепи мою волю И сердце мое Не тревожь, Потому что мне снится Вечерней зари Окровавленный нож, Дрожь степного простора Махновских тачанок Следы И под конским копытом Холодная пленка Воды. Эти кони истлели, И сны эти Очень стары. Почему же Мне снова приснились В степях запорожских Костры, Ледяная звезда И оплывшие стены Траншей, Запах соли и йода, Летящий С ночных Сивашей? Будто кони храпят, Будто легкие тени Встают, Будто гимн коммунизма Охрипшие глотки Поют. И плывет у костра, Бурым бархатом Грозно горя, Знамя мертвых солдат, Утвердивших Закон Октября. Это Фрунзе Вручает его Позабытым полкам, И ветра Черноморья Текут По солдатским щекам. И от крови погибших, Как рана, запекся Закат. Маки пламенем алым До самого моря Горят. Унеси мое сердце В тревожную эту Страну, Где на синем просторе Тебя целовал я Одну — Словно тучка пролетная, Словно степной Ветерок, Мира нового молодость — Мака Кровавый цветок. От степей зацветающих Влажная тянет Теплынь, И горчит на губах Поцелуев Сухая полынь. И навстречу кострам, Поднимаясь Над будущим днем, Полыхает восход Боевым Темно-алым огнем. Может быть, Это старость, Весна, Запорожских степей забытье? Нет! Это — сны революции, Это — бессмертье мое. ‹12–13 апреля 1957 г.›
МУХАММЕДЖАН РАХИМИ
(1901–1968)
С таджикского
К ВЕРШИНАМ СЧАСТЬЯ
Заря зажглась, пол неба обнимая, И солнца шар лучится теплотой, В моем краю зимой, как в полдень мая: И звон ручьев, и гомон птиц, и зной. В поля выходят труженики рано, — Сильны их руки и приветлив взор. Их труд кипуч, как волны океана, Он властвует в долинах, в недрах гор. Мы поднялись на снежные вершины, Над крышей мира стяг наш вознесли, Взнуздали реки, возвели плотины, В ущельях электричество зажгли. Где и нога джейрана не ступала, Где вьюги вековечные мели, Мы прорубили каменные скалы, Зеркальный путь к столице провели. Бегут машины. Нет пустыни голой. Здесь выросли заводы, города. Железным криком оглушая долы, Везут руду и хлопок поезда. И что ни день — все выше стяг наш алый, И жизнь народа краше каждый час. В любом цветке, в любом куске металла — Частица силы каждого из нас. ‹1956›
ХАДИ ТАКТАШ
(1901–1931)
С татарского
АЛСУ
На камень улиц падают снега, Переметают санный путь. Алсу, засунув руки в рукава, Скользит по снегу. Жарко дышит грудь, Дыханье замерзает на ветру, Девические кудри серебрит. Алсу шалит. И сердится Газза. — Ну, перестань толкаться! — говорит Не то уйду! — Алсу кричит: — Постой! Все кончено! Не буду я шалить! — А в самом деле снова норовит Газзу в сугроб коварно повалить. Идет по снежной улице Алсу, Так обаятельна, Так молода И так горда собой, Но присмотритесь — Окажется, что вовсе не горда! А улица вечерняя, шумит, Все заняты, у каждого — свое! У всех прохожих шубы на плечах, Все в шапках, есть у каждого жилье. И лишь бабай: «Извозчик, подавай!» — Доволен жизнью все же не весьма: Торчит на перекрестке день и ночь. Продрог, бедняга. Лютая зима! — Эй, не скучай! Студенты — богачи. Тебя с конем мы купим, друг бабай, Коль за копеек десять повезешь, Уж так и быть, извозчик, подавай! Алсу, Как только в комнату вошла, Как только пальтецо свое сняла, К зеркальному осколку подбежала, Заснеженные косы расплела. — Газза, смотри, как волосы застыли! — Алсу, они теперь красивее, чем были! Идет тебе, идет! — ей говорит Газза. Ведь вот какая милая Алсу, Так обаятельна, Так молода И так горда собой, Но присмотритесь — Окажется, что вовсе не горда. Сегодня вечером Творится что-то с ней: То запоет она, то рассмеется, А то забудется, и взор ее очей Надолго неподвижным остается. — А ну, Газза, учебники закрой, — Мне хочется тебя поцеловать! Поцеловать мне хочется тебя. Поговорить мне хочется с тобой! — Газза невольно бросила работу. — Да ну тебя! Готовлюсь я к зачету! Ведь солоно придется мне — Я срежусь по твоей вине! Тебе учение дается так легко — Позднее всех работать ты садишься, Но раньше всех сумеешь сдать зачет И раньше всех всегда освободишься! Так говорит она, но злости Уж вовсе нет в ее речах. Алсу с ребяческой улыбкой Повисла на ее плечах. И хочется Газзе послушать, Работу отложив на час. Алсу, смеясь, в глаза ей смотрит. О чем же повести рассказ? О том ли, как прекрасна юность У ней, у девушки Алсу, И как безумно, страстно любит Она, Алсу, земли красу — Красу вот этой новой жизни, Красу сегодняшнего дня, Вот эти годы, что несутся, Ее волнуя и пьяня? И вот она сегодня ночью Посланье пишет старику (А кто ее «старик» — не знаем!), И вот последнюю строку Она выводит: «Если очень Скучаешь ты по мне, то пусть Мое посланье успокоит Порыв сердечный твой и грусть. А я живу здесь без заботы». И подпись делает на фото: «Вот это я, Алсу твоя! Глянь, до чего красива я. Изменник, цену мне ты знай И на других не променяй. Твоя Алсу счастливая!» И снова день. В рабфак идет Алсу, Так обаятельна, Так молода И так горда собой, Но присмотритесь — Окажется, что вовсе не горда. Она немного запоздала, Гуляла где-то, но теперь, Ни в чем как будто не бывало, Смеясь, приоткрывает дверь, Садится и за лекцией следит, Но делает зачем-то вид, Как будто бы и вовсе не следит, И, на профессора не глядя, Бросая взгляд куда-то вкось, Профессорский предлинный нос Рисует на полях тетради. Ей что! Готовиться к зачетам Она ведь позже всех садится, Но прежде всех кончает дело, Чтоб прежде всех освободиться. И кажется, что без труда Ей все на свете удается, Как будто юности заре Вовек померкнуть не придется. Она, Алсу, сама себе хозяйка, Так обаятельна, Так молода И так горда собой, Но присмотритесь — Окажется, что вовсе не горда! ‹1929›
БОРИС ТУРГАНОВ
(Род. в 1901 г.)
СЕГОДНЯ
Нет, не розы славьте, не закаты — славьте криворожскую руду, славьте каждый стан рельсопрокатный, каждый элеватор, виадук. Наша мощь — в железе и в бетоне, не в одном раздолье спелых нив. В глубь земли врезайтесь неуемно, в задыхающихся жерлах домен разжигайте новые огни. Чтоб не песня — а фонтаны нефти, не легенда — молотов удар разнесли стремительные вести о великом празднике труда! ‹1923›
ПОЧТОВЫЙ ГОЛУБЬ
Город встречает пылью, рокотом проводов, грохотом автомобилей, топотом шагов, и вот — переулок знакомый, угол, фонарный столб. Ты вернулся. Ты — дома. Вот книги твои. Твой стол. И это — почти непонятно! За тысячи верст пути мы снова к себе обратно дорогу умеем найти. Вот так же почтовый голубь сквозь стужу, сквозь дождь, сквозь град ныряет в синюю прорубь и снова приходит назад. И ты — будто голубь в полете, идущий вперед напролом, на самом крутом повороте рассекая воздух крылом. И в клюве — нежданное слово, и в сердце — не конченный стих, и сердце снова и снова стучит, и стук не затих. Пусть ветер несет и кружит со свистом и воем пурги, — все уже, уже, уже над миром твои круги. Сгорбленный над бумагой, ладонь на глаза положив, еще неуверенным шагом ты возвращаешься в жизнь. Ты — дома. Ты снова дома. Вот книги твои. Твой стол. За окном переулок знакомый, знакомый фонарный столб. Грохотом автомобилей, топотом шагов земля с неизменной силой вступает в строки стихов. ‹1938›
БЫЛЫЕ ЗАБУДУТСЯ БЕДЫ
Былые забудутся беды, и грохот снарядов, и пламя, когда над нами Победа взмахнет молодыми крылами. В какое-то сотое утро, одетая солнечной тканью, придет вдохновенно и мудро и переполнит дыханье. И то, о чем лишь мечтали, что рдело в дыму пожара нам, — внезапно осветит дали сиянием лучезарным!