Шрифт:
‹1955›
БЕЛЫЙ ОЛЕНЬ
Он вышел из кустарника. И шест На голове восстал восьмиветвистый. Дитя и украшенье этих мест, Спокойно озирал он край гористый, При этом чутким ухом шевеля. О чем же говорила с ним земля, — С ним, кареглазым и красивостанным? Он был свободным, я был мальчуганом А детство и свобода — та чета, С которой песня жизни начата, Я не забыл его до старых лет. Решил я, что найду олений след. Все было как когда-то. Нерушимо Стояли горы в одеянье дыма. О чем-то быстро говорил родник, — Как прежде, был младенческим язык. Но что это? У русла речки звонкой, Лишайника одеты грубой пленкой, Валяются могучие рога… Где встретил он жестокого врага? Давно ли сердце перестало биться? Охотник ли с ружьем — его убийца, Или его зарезал серый вор? Кто отнял у него земной простор, И лунный вечер, и зари пыланье, И длинные глаза любимой лани? Чей облик был запечатлен в зрачках Остановившихся? И был ли страх Его предсмертным чувством? Как надгробье Иль дерева ветвистого подобье — Его рога. А мир блестит вокруг. Но где же ты, олень, мой белый друг? Навек твой образ в сердце сберегу. Есть у киргизов древний род бугу. «Праматерь наша — Лань, и мы — оленье, — Бугинцы утверждают, — поколенье». Твои рога висят меж пестрых книг, И часто-часто я смотрю на них. С тобою встречу свой последний день, Ветвисторогий предок мой — олень. ‹1967›
МУМИЁ
Это сок самой солнечной горной травы — мумиё. Драгоценные капли стекают с камней, говорят. Мумиё обновляет, второе дыханье дает, Нет на свете лекарства ценней и верней, говорят. Та трава под луною сияет; кто выпьет ее, Девять раз по двенадцати лет проживет, говорят. Кайберен, если ранен — спешит отыскать мумиё, Выше, в скалы инстинкт его мудрый зовет, говорят Зелье пил Улукман-врачеватель, и старость ему Не встречалась на тысячелетнем пути, говорят. Сотни лет черепаха на свете живет потому, Что траву золотую способна найти, говорят. Мне порою приходит на ум, что поэзия — как мумиё В чем секреты? Что слову и запах и цвет придает? Сокровенное слово, где только тебя не искал!.. Мумиё над обрывом сочится из тяжести скал. ‹1969›
УБЕГАЮЩЕЙ ЮНОСТИ
Юность, не беги, постой на месте Иль замедли быстрые шаги. Те цветы, что мы растили вместе, Людям раздарить мне помоги. Слишком кратким было их цветенье, Слишком мало я раздал цветов… Не беги в строптивом нетерпенье, Погоди хоть несколько годов. У меня семян в запасе много, Мы еще взрастим с тобой вдвоем Нежный сад у горного отрога, Чтобы люди радовались в нем. А когда того дождусь я срока, Чтоб уйти навеки в тишину, Улыбнется мать мне издалека, Улыбнувшись ей, и я засну. Но земля пребудет дорога мне, Навсегда останется со мной: Имя высекут мое на камне В теплую ладонь величиной. Если же средь полдня золотого, Так случится, превращусь в гранит, Снова посмотрю на Ала-Тоо, Снова песня в сердце зазвенит. ‹1969›
НА ЗЕМЛЕ ОТЕЧЕСКОЙ
Уже туманы утра стали зыбкими, И солнце на долину ляжет скоро, Уже пришли кузнечики со скрипками, И птичий хор поет без дирижера. Уже созрела влажная смородина, А ягоды ее — глаза любимой. Ты — не вовне, ты в нашем сердце, Родина, Сияешь красотой неизъяснимой. О, сколько в скалах неги и суровости, Как прошлое вступает в день грядущий, Какие мне рассказывает повести Родник, из-под горы ко мне бегущий! Ужель мечту тревожную исполню я И где-то с горной высью по соседству Мгновенно оседлаю время-молнию И к босоногому вернусь я детству? Вот по камням бегу я, с гор низвергнутым, Мне кустик желтый кажется лисицей, И я — не мальчик, я — охотник с беркутом, И бабочка мне служит ловчей птицей. Земля моя, любовь моя весенняя, О, эти две долины, два Кемипа, Два близнеца в пахучий день цветения, За ними — думал я тогда — чужбина. Я думал, что земля моя бесценная — Лишь эти две долины меж горами, Но как раздвинулась теперь вселенная С ее неоценимыми дарами! Раздвинулась в пространстве и во времени Судьба моя, земля моя родная, Теперь я сын народа, а не племени, И мысль моя, и даль моя — иная. Но сочетались в думе человеческой И то, что прожито, и то, что ново… Как бьется сердце на земле отеческой, А сердце — это Родины основа. ‹1970›
СЕРАФИМ ЭЛЛЯЙ
(1904–1977)
С якутского
БУДЬ СЧАСТЛИВ!
В тайгу выходит молодость, И говорит тайга ей: — Бери у меня золото, Я щедрая такая! Сияет солнцеликое Безоблачное небо — Твои дела великие, Бездельничать нелепо!.. — Гора большую голову Вздымает над пространством И говорит геологу: — Ищи мое богатство! В тайге сверкнуло озеро Серебряною брошкой, Благое слово бросило: — Лови мою рыбешку! — Лежат поля обширные, Взывая на рассвете: — Просторы наши мирные Вспашите и засейте! Трава зеленокрылая Звенит в долине Лены: — Меня вы, люди милые, Скосите непременно! Просторы необъятные, Луга, озера, чащи И лето благодатное Мне говорят: — Будь счастлив! ‹1930›
АЙБЕК
(1905–1968)
С узбекского
ПЕРВЫЙ СНЕГ
На мой термометр вдруг дохнул ты с высоты, и ртуть склонила стан, свой синий стан и нежный. Повсюду твой привет подброшен в письмах снежных, как падающий лист, так пляшешь, легкий, ты. Гость мрачный птичьих гнезд, к тревогам птичьим глух, любую ямку, щель ты счел своей находкой, ты с улицы прогнал сапожника с колодкой, цветочницу, а сам повис, как белый пух. И громкое «апчхи» уж с улицей дружит, из листьев парковых — шуршанья золотого, о лете память всю ты изгоняешь снова, впервые с неба путь так гордо проложив. «А вот и снег!» — кричит у школы детвора, сражается в снежки, летая по газонам, и пешеход иной, в своем демисезонном, горюет, что ушел не в теплом со двора. О лете лучшее храня воспоминанье, дрова и уголь я запас исподтишка, со стен снимает мать лепешки кизяка — жизнь все же вздрогнула от снежного дыханья! ‹1938›
ДЕНЬ ВЕЛИКИЙ ПРИДЕТ
Вечер душный, усталый на отдых залег, Гаснут на небе огненных маков луга. Ужин варится, рдеет в золе уголек, Мать-старуха на корточках у очага. А над ней, на жердях, тяжелы и плотны, Темно-красного яхонта гроздья висят. И, чего-то ища, горячи и жадны, Ветерки виноградной листвой шелестят. Пятерых молодцов, одного за другим, У нее отняла, оторвала война. И тоскует она по своим дорогим, Видеть их — нестерпимым желаньем полна. Голоса их в ушах не смолкают у ней, Их дыханье горячее бьет ей в лицо. Все ей чудится: будто шаги сыновей, Будто звякнуло старой калитки кольцо… Вот развязывает она кончик платка, От меньшого письмо полустертое в нем, Эти буквы писала родная рука, — Слезы вновь подступают ей к горлу комком… Призрак сына, кивнув, удаляется прочь. Пригорел ее ужин, и выстыл очаг. Краски вечера черным замазала ночь. Хмурясь, в мрак она смотрит до боли в очах. У ограды колышутся пять тополей, Пять друзей, шелестящих, веселых, живых. И целует им ветви и блещет теплей Золотая звезда между листьями их. Мать вздыхает. Она одинока опять. Тихо шепчутся пять тополей и звезда. Слез не лей, будь тверда в испытаниях, мать! Счастье в дом твой вернется, придет навсегда! Снова даль бирюзовая, песней звеня, Отзовется — окликнешь, махнешь ли рукой, — Непомерною радостью сердце тесня, Засмеется земля, если ступишь ногой. По садам, по дворам будут рыскать ветра, Как гонцы, застучат у дверей матерей. Не закончив уроки, из школ детвора Понесется гурьбой по домам поскорей. День великий придет, день победной весны — Ты обнимешь своих пятерых сыновей, Лица их, опаленные жаром войны, Будешь ласково гладить рукою своей. И как будто бы солнце ворвется в сердца, И, смеясь, и от радости слез не тая, Ты увидишь, узнаешь: как даль без конца Засияет прекрасная старость твоя! ‹1942›
ПАМЯТИ АННЫ АХМАТОВОЙ
Все мне кажется: день уберет дымку памяти с летнего часа, и на давний высокий порог выйдет женщина та величаво. Точно трудная ей задана, не по силам задача. И четко и ревниво блестит седина в ее гладкой и черной прическе. Солнце низится за горизонт, полнит тысячи глиняных оспин. Как крыло стрекозиное, зонт пропускает малиновый отсвет. Ей, идущей, далеко видна вся в тенях тополиных дорога. В истомленном арыке вода пробирается в тень понемногу. А ташкентское лето кипит, перепутав наречья и лица, и под цоканьем частым копыт мостовая горит и дымится. Но встают перед женщиной той на экране духовного зренья кровь, и дымы, и город пустой — весь немыслимый ад разоренья. Горе горькое в гору свали — и под всеми завалами теми ты не сыщешь уже, где — свои, где — отчизны скорбящей потери… Но осанка идущей — стройна, крылья шарфа недвижны косые. Полной мерой дала ей страна горя, веры и силы России. Вижу я в отдаленье глухом, как черты ее чутки и строги: в золотящихся струях Анхор золотые ей жалует строки…