В «Комедии» много фантастичного и причудливого. Но Данте-рассказчик стремится придать всему правдоподобный характер. Даже чудовище Герион с лицом человека и телом змея убедило нас в своем реальном существовании. А теперь, при виде процессии, нам кажется, словно Данте являет нашему взору просто аллегорию. Без ключа сцена в лесу останется загадкой. Или, может статься, это предвзятое заявление? Конечно, процессию можно рассматривать как театральное действо, как спектакль в роскошных костюмах и масках, закрывающих лица персонажей. Мы сидим в партере и смотрим на освещенную сцену. Удивляемся и радуемся, что существует мир, столь далекий от будней. Но перед нами вовсе не игра. Рассказчик Данте никогда еще не был так серьезен.

Вокруг повозки парят сонмы ангелов. Один, «подъемля вдохновенный взор» – quasi da ciel messo (ст. ГО), – поет из Песни Песней: «Veni, sponsa, de Libano, veni» («Иди с Ливана, невеста, иди»). Другие ангелы сыплют вокруг цветы и восклицают: «Благословен грядущий!.. Дайте лилий полными горстями». Заметим, что эти слова произносятся не по-итальянски, а на церковной латыни: «Benedictus qui venis! <…> Manibus о date lilia plenis!» Пилигрим видит средь ангелов на повозке женщину в зеленом плаще и белом покрывале, в венке олив. Под плащом у нее огненно-алое платье. Хотя лицо женщины скрыто, он тотчас знает, кто она. «И дух мой, – хоть умчались времена, / Когда его ввергала в содроганье / Одним своим присутствием она», – говорит он, – вновь «былой любви изведал обаянье» – d’antico amor senti la gran potenza. Ощутив ту силу, что покорила его еще отроком, он «глянул влево, – с той мольбой во взоре, – / С какой ребенок ищет мать свою / И к ней бежит в испуге или в горе, – / Сказать Вергилию: “Всю кровь мою / Пронизывает трепет несказанный: / Следы огня былого узнаю!”» – conosco i segni dell’antica fiamma.

И в этот миг пилигрим обнаруживает, что Вергилия рядом с ним больше нет. Репликой о митре и венце Вергилий намекнул, что его роль учителя и вождя пилигрима сыграна до конца. Но пилигрим не сообразил, что остался один и что поэтического искусства, на котором он до сих пор учился, ему уже недостаточно. Вергилий вернулся в Лимб. В сознании пилигрима молнией проносится воспоминание о том, как по прибытии к горе Чистилища друг влажными от росы ладонями умыл его испачканное лицо. С нарастающей болью он трижды повторяет имя Вергилия. Троекратное восклицание само по себе комплимент Вергилию, который в эмоциональных сценах охотно прибегал к этой речевой фигуре. «Все чудеса запретных Еве рощ / Омытого росой» (guance nette di rugiada; XXX, 53) – поэту довольно лишь этих слов, чтобы вновь воскресить ритуал умывания на берегу, – «не оградили / От слез, пролившихся как черный дождь».

Беатриче наблюдает за ним с повозки, она недовольна, что в этот решающий миг своей жизни он горюет об умершем друге. И она говорит: «Дант, оттого что отошел Вергилий, / Не плачь, не плачь еще; не этот меч / Тебе для плача жребии судили». Первое слово Беатриче, обращенное к пилигриму, – его имя. Первый и единственный раз в «Комедии» звучит это имя. Причем с укором. А быть может, и с легким оттенком ревности.

Кто такая Беатриче? Согласно Евангелию от Луки, ученики Иисуса вскричали при входе в Иерусалим: «Благословен грядущий». Эти слова из сто семнадцатого псалма относились к грядущему Мессии, Спасителю рода человеческого. Стало быть, Беатриче идет к пилигриму, будто она – Христос. Одновременно мы знаем, что Беатриче – молодая флорентийка, которую Данте любил в юности. Алое платье, надетое на ней, он видел раньше. Оно напоминает ему об их первой встрече, когда он еще был отроком. Об этом он рассказал в первой из своих книг – в автобиографическом романе «Новая Жизнь» («Vita Nuova»). Там в первых же строках говорится, что он встретил Беатриче, когда ему было девять лет, а ей – на несколько месяцев меньше. «Так предстала она предо мною <…> облаченная в благороднейший кроваво-красный цвет, скромный и благопристойный, украшенная и опоясанная так, как подобало юному ее возрасту. В это мгновение – говорю по истине – дух жизни, обитающий в самой сокровенной глубине сердца, затрепетал столь сильно, что ужасающе проявлялся в малейшем биении» [39] .

Алое платье – лишь одно из многих связующих звеньев меж «Новой Жизнью» и «Комедией». Даже видение Беатриче средь сонма ангелов запечатлено в романе, в главе XXIII, где повествуется, как Данте видит во сне смерть Беатриче. Во сне солнце меркнет. Летящие птицы падают мертвыми, начинается землетрясение. Беатриче умерла, и когда поэт смотрит в небо, он видит множество ангелов, возвращающихся в горние выси и поющих «Осанну». Перед ними плывет белоснежное облачко. Это Беатриче, поднимающаяся в небеса. Теперь она появляется в «Комедии» – средь тех же ангельских сонмов, под пение «Осанны».

Чей-то голос на повозке пел о невесте из Песни Песней. Она была реальной женщиной с глазами, как голуби, и волосами, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской. Но вместе с тем являла собою и образ христианки, соединившейся с женихом Спасителем. Поэтому не стоит удивляться, что Беатриче одновременно флорентийская возлюбленная и символ чего-то иного, более высокого.

В Южной Европе существовала – причем долгое время – любовная поэзия куртуазного характера. Трубадуры воспевали женщину, чья красота и прелесть пробуждали в душе самые благородные чувства. Они искали у нее не чувственного наслаждения и не обладания – для этого служили жены и блудницы. Возлюбленная трубадуров была владычицей, domina, которой они подчинялись в служенье. Поэт-возлюбленный относится к ней так же, как рыцарь к своему суверену. Возникавшие таким образом поэтические произведения явились первыми с времен Античности высокими стихами, которые дерзнули воспеть любовь к земной женщине как нечто столь же обязывающее, столь же ответственное, как помыслы о спасении души. Поклонявшийся Даме, domina, на самом деле был еретиком, ведь такие почести подобали лишь одной из всех земных женщин – Пресвятой Деве. Многие трубадуры закончили свои дни в монастырях, где несли покаяние за то, что воспевали земную любовь. Одного из них, по имени Фолько, мы встречаем в Раю, где он на небе Венеры представляет тех, кто посвятил жизнь земной любви, однако вовремя успел обратиться к любви высокой.

Существовала ли Беатриче в действительности, нет ли, с полной уверенностью сказать невозможно. Скорее всего, у нее имелся флорентийский прообраз, звали ее Биче, как сообщает Боккаччо, а была она дочерью некоего Фолько Портинари. Некоторые исследователи готовы жизнь свою поставить на карту – лишь бы убедить нас, что Беатриче просто аллегорическая фигура, персонификация божественной милости или же богословия. Другие, как Этьен Жильсон, прилагают неимоверные усилия, доказывая, что Беатриче не только аллегория. Но что бы мы ни думали и ни писали о ней, в нашем распоряжении не будет иного материала помимо того, каким снабдил нас сам Данте. Имя, которое сообщил нам Боккаччо, а равно и имя Симоне де Барди, за которого она в 1277 году якобы вышла замуж, мало что нам дают. В отношении Данте к Беатриче бесспорно присутствует нечто сродни любви трубадуров. Беатриче несомненно будила у своего поклонника благороднейшие мысли и чувства. Ей присущи все атрибуты, какими наделяли свою возлюбленную трубадуры. Но и в «Новой Жизни», и в «Комедии» она нередко выступает как владычица, как предмет смиренного служения. В «Новой Жизни» она однажды не пожелала поздороваться на улице со своим юным возлюбленным, так как до нее дошли слухи, что он оказывал внимание другой. Здесь она ведет себя согласно всем известным земным правилам любви. Однако она резко отличается от других любящих женщин в литературе. Изольда, Джульетта, Анна Каренина и мадам Бовари предстают в соответствующих произведениях как самостоятельные личности. Любовь для них – страсть, поглощающая их целиком. Любовь – их судьба, они живут в плену ее огня. Ради любви противостоят богам. Франческа в Песни пятой «Ада» была одною из них. Во всякий миг они существуют в своих драмах, и их возлюбленным никогда в голову не придет видеть в них что-то иное, кроме конечной цели своей нежной страсти. А вот Беатриче служит чему-то большему, нежели она сама.