Так обстоит с каждым человеком. Любящий счастлив отдать любви все, на что способен. Но способность любить неодинакова.

Когда мы впервые вступаем в Дантов Рай, предрассудки, обременяющие райскую жизнь, представляют для нас, как я уже говорил, определенные трудности. Однако нужно преодолеть и еще одну сложность. Об Аде и Чистилище Данте писал как поэт, включенный в гордую традицию. Вергилий, по образцу Гомера, позволил своему Энею спуститься в подземный мир. Данте, вероятно зная «Энеиду» наизусть, смело заимствует у учителя. Кто желает узнать об этом подробнее, пусть прочтет известную работу Эдварда Мура. Странствуя в Чистилище, Данте опять-таки имел множество предшественников. Ведь он воспевал земную природу, любовь, воинскую доблесть, церковь. В своем воображении он проделал огромный путь, но был не один.

Поднявшись в Рай, он, напротив, вступает в неизвестность, даже если и получил, может статься, некий импульс от арабского вознесения [45] по поводу чего несколько лет назад в дантоведении велись бурные дискуссии. Лишь теперь он действительно становится подобен Улиссу, искавшему неоткрытые земли на другой стороне земного шара. Теперь его учители – великие мыслители, философы и богословы, а они не были поэтами. Данте предстояло создать собственный мир символов. Во вступлении Песни второй «Рая» поэт обращается к читателям:

Ощущение, что находишься в неведомом море, сквозит во всех песнях «Рая». В «Аде» Данте черпал материал для строительства поэмы в узеньких переулках средневековых городов, на местах казней и пыток, в лазаретах и клетках безумцев, на опасных дорогах, какими странствовал в изгнанье. В «Чистилище» он строил из впечатлений от вешней итальянской природы, от литургий в церквах, от встреч с друзьями и ностальгических бесед об отчем городе и о Рае, возможно ждущем впереди.

В «Рае» ему было необходимо создать целый мир форм, пригодный для описания царства чистой духовности. Он строит Рай из света и его игры. Поэтому, вступив в Рай, в первый миг слепнешь. Будто после долгого пребывания в темном помещении вышел на лоно природы, в сияющий солнцем апрельский день. Свет играет в миллионах росинок, в лужицах на дороге, в летучих белых облаках. Он искрится перед глазами, и поначалу ничего не видишь. Глазам надо привыкнуть. Мне кажется, многие не дали себе времени на такую перестройку и оттого так и не сориентировались в Дантовом Раю.

Очутившись на небе Луны, первой станции на его пути, пилигрим видит вокруг лица-видения – так видишь собственное лицо в оконном стекле или в ясном тихом водоеме, где под отражением просвечивает дно (III, 10–12). Он думает, что перед ним вправду отражения, и оборачивается в надежде увидеть людей, которые, как ему мнится, стоят у него за спиной. Беатриче улыбается его ошибке, противоположной той, какую совершил Нарцисс. Ведь он видит не отражения, а блаженных, являющихся в этих легких, сияющих образах. Но так души зримы только на нижних небесах. Выше они целиком облечены светом, и пилигрим не различает ни их черт, ни тел. Поднимаясь с неба на небо, он видит блаженных как звезды, огни, колеса и пылающие уголья. Они словно птицы, стаей летящие над полями. То составляют крест, где отдельные праведники парят будто пылинки в солнечном луче, образуют то венец, то священную букву, то голову орла. И происходит это с такой же естественностью, с какою птицы формируют фигуры в небе. В других случаях они проступают тусклыми огоньками, как звезды в сумерках, – не понять, есть они или их нет. А мгновение спустя ярко вспыхивают и слепят пилигрима своим сиянием, как блеснувший на солнце яхонт.

Данте являет нам лирическую игру, небесный балет, который хотя и разворачивается как будто бы в бесконечном пространстве, тем не менее устойчиво сбалансирован и сплочен. Блаженные в небе Солнца, явленные в виде лучезарных блесков, соединяются в кольца и с пением кружат вокруг Беатриче и пилигрима. Внезапно они умолкают, похожие на череду женщин, замерших посреди танца в ожидании, когда отзвучит музыка. Но чтобы эта картина не слишком заворожила читателя, Данте вскоре вытесняет ее новым, называет кружащие светочи священным жерновом, что обвивает его плечо.

В своей небесной постройке Данте использует феномены на пределе зрительного восприятия, мгновения передышки в природе или в мире людей. Мерные гребки весел толкают лодку вперед, и вдруг, по команде, весла замирают, лодка же продолжает беззвучное скольжение. Души собираются вокруг пилигрима, как рыбы сплываются к тому месте, где что-то бросили в воду. На небе Луны Пиккарда Донати рассказывает пилигриму, как ее выкрали из монастыря, где она искала сердечного покоя, и заставили выйти замуж; закончив свои речи, она исчезает, «как тонет груз». Данте, сколько может, провожает ее взглядом. В Песни двадцать пятой апостол Яков (Иаков) приближается к Петру, словно голубь к голубке, воркуя и кружа возле предмета своего поклонения. Души двигаются как искры в пламени или звуки флейты в аккомпанементе гитары.

О чем же говорит эта игра света и звуков? Счастье в Раю есть отражение вечного света. Потому-то всем, кто является на десяти небесах, должно свидетельствовать о свете. Свет и есть подлинная квинтэссенция Рая. Блаженные так полны света, что пилигриму трудно это осознать. Он проходит закалку, учится выдерживать все больше и больше света. Все блаженные обитают на высшем небе, но являются ему в разных сферах, облеченные более низкими формами света, дабы пощадить его глаза. С каждым мгновением способности пилигрима возрастают, и в этом росте Рай обнаруживает один из важнейших своих компонентов. Рай у Данте – это миг, когда приходит ясность, когда человек после долгих поисков внезапно понимает, что ему открылась более высокая правда, сияющая ярче той, какую он только что уразумел. Рай – противоположность застою. Рай – вечное движение; оттого Данте порой устраивает хороводы душ, подобные движению самих небес. И это движение не перестает. Всё пребывает в расширении, все знают, что когда-нибудь счастье станет еще больше.