Бард, который ничего не хотел
"...Издав разъяренное рычание, Кириан потянулся схватить наглеца, чтобы скинуть обратно в пролив, но бывший утопленник оказался проворней, и пальцы поэта сомкнулись на пустом месте. Грациозный взмах хвоста - и вторая порция брызг нашла нового хозяина. - Да чтоб тебя сиххё забрали... - по старой привычке выругался Кириан и по новой дополнил: ... - в Улад! В ответ на него бесстрастно уставилась пара зеленых светящихся глаз. - Дудки-лютни-балалайки!.. - с отвращением сплюнул песком поэт: - Кошка! Я рисковал утонуть такой чудной ночью в не менее чудной лунной тропе и попасть в совсем уж пречудный Лунный Град Уставших Душ ради какой-то драной кошки! Чудесненькое завершеньице так замечательненько развивавшегося вечерка! Ну вот хоть пойти и утопиться!.."
Бард, который ничего не хотел
Луна сияла с иссиня-бархатного неба, и тысячи звезд, напоминавших серебряные гвентянские монеты[1], украшали его своим блеском, делая похожим на плащ для романтических прогулок знатной особы. И, конечно же, чем еще было заняться добрым жителям Гвентстона под такими небесами, как не продолжить дневную жизнь ночной.
Из открытых дверей трактиров долетал стук кружек и веселые голоса гуляк. Залитые бледным светом улицы шелестели шагами и складками одежд легкомысленно настроенных парочек. Перезвон лютней и мандолин, зачастую разбавляемый перекриком лишенных сна соседей, разносился из открытых окон и балконов. И даже суровые воды пролива Трехсот Островов, мерно плескавшиеся о набережную, казались теплыми, как парное молоко, и привлекали любителей волнующих променадов, как настоящее молоко – окрестных кошек. Короче говоря, неожиданное октябрьское потепление использовалось не избалованными климатом гвентянами вовсю.
– …эта нежная, как бананово-шоколадное суфле, ночь, я абсолютно убежден, намеренно вернулась из недавнего, но такого далекого прошлого… - по самому краю старой пристани медленно шагали двое, тактично не обращая внимания на такие же парочки, решившие искать уединение и любовь на границе двух стихий, - …чтобы мы смогли прогуляться рука об руку, вдыхая полной грудью, особенно в вашем случае, моя дорогая Свинильда, этот парадоксальный, как белые чернила, настоянный на мае летне-осенний воздух…
– Май – не лето, Кириан, - скучающим голосом отозвалась упитанная дама в лиловом плаще, из всей тирады уловившая лишь последние несколько слов. – А дышать чернилами я не хочу и не умею. И чего тебе не так с моей грудью?
– Мне? Не так? С вашей грудью? – бард застыл и заломил руки, словно пораженный святотатством. – Как, уважаемая Свинильда, может что-то быть не так с вашей уважаемой грудью? С ней всегда всё так!.. так!.. так!..
– Как? – хихикнула дама, неожиданно для себя оказавшаяся на знакомой территории не зыбких поэтических метафор, но твердых[2] анатомических фактов.
– Так!
Пальцы менестреля многозначительно пошевелились. Его собеседница томно запрокинула голову, отбрасывая на спину кудри цвета беленой кудели, и издала странные квохчущие звуки – не иначе, как смех.
– Ты такой пошляк!
Кириан опешил.
– Кто – я?..
– Ну конечно же! Что бы ты ни плел, у тебя на уме всегда одно!
– Вы так считаете? – пухлая физиономия менестреля уязвленно вытянулась, и его дама расхохоталась еще задорней:
– Считаю, считаю! Так считать, как я, редко кто умеет! Поработай в лавке с мое – тоже всяких прохиндеев будешь видеть насквозь, как стеклянных!
– По-вашему, я – прохиндей? – нахмурился поэт.
– Мазурик ты, рифмоплетик мой сладкоречивый! – Свинильда игриво толкнула его в грудь.
От ласкового тычка супертяжа Кириан покачнулся и налетел на кучу дырявых корзин. Оттуда на него неприязненно зыркнули два светящихся зеленых глаза, на мгновение заставив прикусить язык.
– Кыш, зараза! – обретя заново дар речи, первым делом цыкнул он на кошку.
– Эт-то как ты смеешь так об-бращаться к даме, м-мерзавец?! – грозный голос долетел из переулка бочонков, и вслед ему на озаренную луной пристань вышел рыцарь в расстегнутом до пупа камзоле и подпитии.
Нет, не все, далеко не все этим чудесным вечером имели пару – но не теряли надежду ее отыскать.
Дама встрепенулась. Менестрель – даже придворный – это, конечно, хорошо, но настоящий дворянин…
– А еще он грубиян и охальник! – страдальчески произнесла Свинильда, как бы невзначай приложила руки к груди, и они тут же стали вздыматься с амплитудой небольшого землетрясения.
– Когда это я… - возмущенно начал бард – но договорить не успел.
Рыцарь шагнул к нему и ударил в ухо – без размаха, но от этого не менее неожиданно и сильно. Злосчастный миннезингер, не успев и охнуть, полетел спиной вперед в кучу корзин, и уже вместе с ними – в воду.
– … Я уже думала, этот мужлан никогда не оставит меня в покое со своими поползновениями!
– И куда он… пополз… поползал… поползновел?
– Мне неудобно показывать…
– Я – т-твой с-спаситель!
– …там буфики мешают.
– М-мой м-меч – твои б-буфики с п-плеч!
– О, какой вы пылкий, ваша светлость!
– З-зови меня просто Ангус.
Голоса, клокочущие страстным томлением, удалялись в темноту.
– Свини! Тогда вы можете называть меня Свини!..
– Моя м-маленькая С-свини!..
Менестрель вынырнул из ледяного объятья залива, задыхаясь и отплевываясь галькой и ракушками, и услышал лишь самое окончание дуэта.
– С-винья ты… - проклацал он зубами и, разводя корзинную флотилию перед лицом, неуклюже погреб к берегу, - р-рыцарь…
Брёвна пристани, покрытые склизкими космами водорослей, возвышались над головой непреодолимой черной стеной и скользили под занемевшими пальцами. Попытки – одна за другой – нащупать опору для рук проваливались с плюхом в ледяную воду, пока совершенно случайно нога Кириана не обнаружила большой и острый сучок.