Она поняла мой взгляд и сказала с улыбкой:

– Здесь найдется все: вода, немного хлеба, а вот вино. Она повернулась к полке и достала несколько олив.

Мы поужинали размоченным в кипятке хлебом и выпили вина.

Небрежный наряд и чудесные распущенные волосы делали Франческу неотразимой. Она заигрывала со мной, и я не мог не отвечать ей. Но темное предчувствие не оставляло меня.

– Хочешь, сыграю тебе на хелисе [6] ? – спросила она, беря в руки инструмент.

Пальцы коснулись струн. Сначала она играла какую-то тихую, монотонную мелодию, похожую на завывание ветра. Она звучала будто внутри меня, вызывая леденящий душу страх. Потом девушка запела на каком-то древнем наречии. Я не знал языка Франчески, но…

…на меня обрушились рев урагана, бушующего над морем, быстрый топот ног невидимых преследователей, спор тысячи гневных голосов…

Музыка достигла странного вибрирующего тона, будто хотела подняться до недосягаемой высоты. И уже невозможно стало определить, звук ли это струнного инструмента или высокий человеческий голос. Дрожь волнами пробегала по телу вместе с тем, как звучали то приятные, то диссонирующие звуки.

Гармония менялась крайней дисгармонией, и я переходил от эйфории к раздражению, от наслаждения к щемящей душевной боли.

А перед взором – она… Лицо дивной красоты, атласная кожа, точеная шея и дикие желтые глаза. Сердце наполнило острое, беспокойно сладостное чувство, которое рождается при созерцании мечты, однажды ранившей сердце.

На лице Франчески блуждала улыбка, едва заметная, лукавая и двусмысленная. Она околдовала меня так, что смешанное чувство страха и вожделения, боровшихся во мне, уступило место безудержной страсти.

Необузданность желания, вызванная пением хелиса, подобная священной ярости, овладела мной. Специфическое звучание арпеджио пробуждало не веселье и не грусть, а тревогу. И в нем явно слышалась нота дьявола, дьявольский тон.

Я смотрел на Франческу мутными от блаженства и ужаса глазами, безотчетно пытаясь отдалиться. Но ее горячие ладони и лихорадочно блестящие глаза сожгли последние мосты. Разумеется, чему суждено совершиться, то совершится. Шатаясь от пьянящего восторга, я подошел к ней.

Потом была ветреная ночь, неплотно закрытая поскрипывающая дверь, обращенная к морю, и вспыхнувшая ярко, как сигнальный костер, страсть.

Франческа ничего не просила у меня, дрожа, как стрела, сорвавшаяся с тетивы. Казалось, она хочет только любви.

Блаженство затопило все мое существо, и я вошел в светозарную арку дворца сияющих грез. Но на острие сладости ощущалась мука и предчувствие чего-то страшного. Эта девушка опутала мою душу сетями самых греховных желаний, сплела прочную нить, на которой держала мою волю. Одним жестом она превратила убогую лачугу в сказочный дворец.

Рассвет я встретил в объятиях Франчески.

С той ночи я не находил покоя ни во время церковной службы, ни посреди благочестивых занятий.

Началась странная, полусознательная, хотя тайно-сладостная жизнь. Я все время чувствовал близость Франчески, желал ее до изнеможения, до невозможности дышать. Мечтая освободиться, словно предчувствуя беду, душа взывала: «Спаситель, или Ты не слышишь: не введи во искушение!»

Но вечером я снова спешил на берег, входил в хижину, Франческа играла мне на дьявольской арфе и пела древнюю песнь.

– Возьмем от любви все, что она может дать, – шептала она.

Безумная страсть и жгучие объятия всю ночь. Утомленные, под утро мы засыпали, а вскоре нас будил монастырский колокол.

Бледный и обессиленный, возвращался я в свою келью.

Я стоял на краю бездны… Передо мной будто разверзлась пропасть. Как легко и соблазнительно было сорваться вниз! Между жизнью в монастыре и неистовствами в хижине Франчески лежала узкая, тоньше волоса тропинка, и пройти по ней я мог только сам.

Крошечный, едва заметный, в дидимову комму [7] диссонанс разрушал гармонию моей прежней жизни.

Днем в храме я внимал дивному благогласию псалмов, заставляющему взлетать к куполу священные энергии, а ночью слушал немыслимые созвучия древнего хелиса и стоны любовницы. Два мира сошлись в яростной схватке за мою душу. Жуткая дисгармония… Волчья квинта…

Я находился на грани сумасшествия, не владел собой, не знал, чего желаю, о чем всесокрушающая тоска в сердце. Опьянение Франческой задернуло передо мной действительность. Жизнь приобрела вкус сладостного, но смертельного яда.