– Мама, мама, кто этот дядя? Пусть он заходит к нам. Впусти его!

Я заметил, как женщина несколько секунд колебалась, а потом, поддавшись какому-то порыву, впустила меня.

– Проходи…те.

– Это ваша дочь? Тамара?

– Да…

Я осторожно прошел внутрь однокомнатной квартиры. В душном полумраке комнаты, за письменным столом, что располагался у самого окна – почему-то плотно занавешенного темно-коричневыми тяжелыми шторами, - сидела спиной ко мне девочка-подросток, лет 12, с длинными цвета вороньего крыла черными волосами, ниспадавшими ниже пояса.

– Странно тут у вас… - не выдержал, наконец, я. – Темно как-то…

– У Тамары очень редкая болезнь… Она боится солнца и не переносит большого перепада температур. У нас… особый режим… - запричитала Оксана.

Я поспешил перевести разговор на другую тему.

– Что она делает?

– Она… Любит у меня рисовать, - как-то неуверенно произнесла Тамара. – Пройдем…те на кухню. Хотите чаю?

– Нет, я бы хотел побыть здесь.

Я подошел было к девочке, чтобы поближе с ней познакомиться. Меня удивила реакция матери. Она тут же бросилась вперед и встала между мной и дочерью, растопырив руки как наседка, защищающая своего птенца от хищной птицы.

– Мама, чего хочет дядя? – не отрываясь от своего занятия и даже не поднимая головы, звонким, но каким-то механическим, безликим голосом произнесла девочка.

– Я хочу подружиться с тобой, Тамара. Покажи мне, что ты рисуешь? – я сделал шаг назад, по направлению к дивану и сел.

– Мама, я хочу к дяде.

– Да, доченька, да, но…

Мои брови недоуменно поползли вверх.

– Отнеси меня к нему.

Не успел я понять, что происходит, как Оксана, скрепя сердце, подошла к дочери и…

То, что я принял сначала за спинку стула, оказалось спинкой инвалидного кресла, которое мать медленно развернула и покорно подкатила ко мне. К первому шоку добавился и второй. Глаза девочки были закрыты. Она была слепа, а её ноги были тщательно укутаны черной тканью, но даже под нею можно было угадать весьма и весьма странные очертания… Такое впечатление, что обе её ноги как будто бы срослись в одно целое, составляли какой-то один орган, впрочем, мне это вполне могло и показаться. Гораздо больше моего внимания привлекли её вечно закрытые глаза. Не знаю почему, но я чувствовал что-то неприятное, исходящее от них. Я пытался выдавить из своего сердца как можно больше жалости к несчастному инвалиду, но вместо этого в нем гнездился какой-то безотчетный ужас. Всеми порами своей кожи я ощущал, что от закрытых глаз изливается какая-то странная сила. Я мог бы поклясться, что в действительности она ими видит (иначе как бы она рисовала?), но видит как-то иначе, чем обычные люди, и чем-то, что, наверное, нельзя вполне назвать человеческими глазами.

– Здравствуй, Тамара, – еле смог выдавить из себя я, казалось, полностью подавленный исходившей от неё силой, которая буквально впечатала меня в спинку дивана.

– Здравствуй, Хталфлуг’х Х’тфанг, - её губы растянулись в довольной ухмылке.

Мне стало дурно. Я вопросительно взглянул на мать, но она как-то вяло смущенно улыбнулась.

– Не обращайте внимания, Кирилл. У моей девочки дефекты речи. Она мешает обычные слова с набором непонятных звуков.

– Шизофрения? – тут же подхватил я. Насколько я помнил, подобные расстройства бывают именно при шизофрении.

– Да… Она состоит на учете, у… доктора.

Я кивнул головой и постарался снова придать лицу жалостливое выражение, но в голове все бурлило и кипело. Вспыхнули отголоски вчерашнего кошмара, ведь именно там произносились подобные же невразумительные звуки, состоящие из одних согласных. Сразу возникла в голове параллель: та страшная женщина передвигалась на гробе-носилках, тут – на коляске. Тут же мне бросились в глаза и другие сходства – длинные черные прямые волосы, молочно-белая кожа лица, отсутствие глаз. Но у той женщины вообще не было лица, у девочки же оно было. Впрочем, черты лица у неё были настолько невыразительны и даже неподвижны, что они совершенно не бросались в глаза. Губы почти не шевелились во время речи, мимика на щеках и у глаз совершенно отсутствовала, даже дыхания почти не было слышно. На такое лицо неприятно и жутко было смотреть.

Чтобы хоть как-то отвлечься и перевести разговор в более живое русло, я спросил:

– Значит, Тамарочка, тебе нравится рисовать?

– Да.

– Покажи мне что-нибудь.

Я встал и подошел к столу. Он был весь буквально завален бумажной макулатурой – альбомами для рисования, тетрадями, блокнотами, просто отдельными листами формата А4, а также цветными карандашами, фломастерами, ручками. С первого же взгляда на рисунки мне стало дурно. Странные пейзажи, странные, если не страшные, существа, странные ситуации, странный набор красок… От них у меня сразу же заболела голова.

Например, на одном листе были изображены черноволосые женщины с открытым торсом, с паучьим телом и лапами, сидящие в пещере под высокой горой. На другом я увидел нарисованные синим карандашом, по-видимому, ледяные горы, а под ними – какие-то пирамидообразные схроны, внутри которых тоже находились какие-то уроды. Их было трудно рассмотреть, потому что рисунок несколько раз перечеркивался. На третьем было изображено море, по которому плавали какие-то причудливые существа, а на дне этого моря находились напоминающие яйца коконы, что-то вроде гигантской икры, которые сторожили колоссального размера спруты. И внутри этих коконов тоже кто-то был.