— Мне доподлинно известно, что патриарх Иов рассылал грамоты, обличавшие вора и расстригу Григория Отрепьева, а князь Шуйский выступил перед народом на площади, свидетельствуя, что царевич Димитрий похоронен им в Угличе... — возразил Гермоген, думая о том, как в лихие времена нежданно и незнаемо меняются люди. Каким смирным и богобоязненным был его зять ещё не в столь далёкие годы, а ныне он спорит с самим владыкой. И причина тут не в том, что он ныне губной староста (и сам-то чин невелик). Видно, по всей России есть силы, стоящие за самозванцем, они повсюду раскинули свои сети, куда легко попадают доверчивые люди.

— Князь Шуйский — лукавец, — возразил Никанор. — Всем ведомо, что похоронил он поповского сына.

Гермоген весело рассмеялся, дивясь той простодушно-наивной уверенности, с какой его зять повторил слова, пущенные хитрыми людьми.

— Али не ведомо тебе, владыка, — не без обиды заметил губной староста, — что именитый князь Богдан Бельский выехал из Кремля на Красную площадь, окружённый боярами и князьями, и с Лобного места громко свидетельствовал, что новый царь — истинный Димитрий, и в том он, Богдан Бельский, нянька юного царевича, приносит клятву... И князь принародно поцеловал крест.

— Князь Богдан знавал царевича в пелёнках. Время своё провёл он в ссылке вдали от царевича. Как мог узнать он дитя в муже, закалённом ратными делами? Князя Богдана можно понять. Он устал от постоянных гонений на него Годунова. Теперь, когда его вызвали из ссылки, он получит новый чин и новые поместья в обмен на ложное показание. И кто знает, может быть, князю Бельскому чудится, что он поступает по правде, поддерживая нового царя, изгубившего род врага и супостата — Бориса Годунова!

Никанор опустил глаза. Он не хотел принимать такого толкования. У него на руках был приказ приводить жителей к присяге новому царю и присяжная запись, была грамота самого царя. Он благоразумно перевёл разговор. Слухи-де идут, будто новый царь дарит им милости. Отныне будут платить налог не усольским сборщикам, а сами отвозить налог в Хлынов. Но не одни только служилые сословия поддержат нового царя, но и крестьяне, что попали в кабалу и стали холопами, а теперь их снова обращают в крестьян.

Гермоген молчал, печально думая о том, что самозванец укрепит себя на царстве посулами и милостями, а в державе воцарится неправда.

А зять назидательно завершил беседу словами:

— Ныне нам всем стоять заодно на недругов государя...

Гермогену ничего не оставалось, как сделать вид, что не понял намёка.

Переночевав у дочери, Гермоген всё утро провёл в беседе с нею в её светёлке. Радостное майское солнце, благоухание дерев и трав, казалось, сулили людям одни радости. Только бы жить да жить... Но Настя была опечалена. Она понимала, как нелегко придётся её отцу с таким характером в этой жизни.

— Батюшка, ужели станешь держать перед людьми такие речи, как у нас? А в беду попадёшь, кто помочь подаст?

Он отшутился:

— До беды ещё сто лет. Либо будет, либо нет...

— Батюшка, ты един так решил — противиться новому царю — либо с кем уговорился?

— Коли с правдой, так не один.

— Ох, батюшка... — заплакала Настя. — Я не переживу, ежели тебя станут мучить!

Гермоген погладил дочь по голове, поцеловал в волосы.

— Доню моя, я боюсь единого лишь Бога, и против Божьей воли я не пойду.

Она подняла к нему заплаканное лицо, не вполне понимая его слова, потом поцеловала ему руку.

— Батюшка родимый, ты один у меня, как перст. Ты мне и за матушку был, когда Господь её прибрал. Твоим благословением я жила в довольстве и согласии с миром... Ты помог мне и мужа сыскать добра да благочестива, и за ним я, как иголка за ниткой...

— Ну и ладно, коли так... Жена да прилепится к своему мужу и пойдёт за ним, как то повелевает Господь...

Она была благодарна родителю за эти слова и провожала его с лёгким сердцем. Он благословил её и дитя её, ещё на свет не рождённое. А она ещё долго стояла на крыльце, шепча:

— Господи, помилуй его, отврати от него беду, злодеями насеваемую!..

Всю дорогу, как ехал от дочери, Гермогена одолевали горькие думы. Он был близок к отчаянию и молил Бога простить ему этот грех. Но как не думать о том, какая злая смута затевается на Руси! Безбоязненно свергаются святыни, попираются веками установленные обычаи. Ни во что ставится священный сан. Как не восплакать о жалостливой судьбе патриарха Иова! Злодеи накинулись на него во время службы в Успенском соборе. С патриарха сорвали святительские одежды, силой вывели из собора и, обрядив в иноческое платье, на простой телеге вывезли в отдалённый монастырь. И хоть бы один кто из людей именитых и влиятельных заступился за него! (Сам Гермоген в те часы находился в дороге и в Москву приехал, когда злодеи уж расправились с юным царём Фёдором и его матерью-царицей, а Иов был далеко за пределами Москвы).

Когда-нибудь люди поймут, что они сами себе погубители, и горьким будет их прозрение, думал Гермоген. Припомнились назидающие слова зятя: «Ныне нам всем стоять на недругов государя!» И уж коли этот добрый благочестивый человек стоит за самозванца и не позволяет себе даже усомниться в том, природный ли он царь, — что думать о прочих, о толпе? Она верит любым посулам и подвластна любому ветру.

И самое опасное — раскол...

Едва въехав в Москву, Гермоген услышал со всех сторон о расправе над стрельцами, которые называли нового царя вором и расстригой. История эта была ужасна, своим концом: «Свои своих же посекоша». За расправу над виноватыми стояли сами стрельцы. Голова стрелецкий Григорий Микулин сказал самозванцу: