Шрифт:
‹1974›
* * *
Я немало тайн природы знаю: Как родится туча грозовая, Как зерно, набухнув, прорастает, Как металл к металлу прирастает… Отчего синице не поется За морем — не скрыто от меня, Отчего влюбленным удается Видеть звезды среди бела дня… И поэтому с природой вместе Плачу я и вместе с ней смеюсь… Тайнами — по совести и чести — Я делюсь со всеми, не таюсь… Но особой тайною отмечен Человек… Я знаю, отчего Род людской непреходящ и вечен, В чем секрет бессмертия его, И делюсь той тайной в тишине Лишь с одной. И лишь наедине. ‹1974›
МИХАИЛ КИЛЬЧИЧАКОВ{81}
(Род. в 1919 г.)
С хакасского
БАЛЛАДА О БРЕВНАХ
1 В тайге живут деревья ста пород, И ста характеров здесь люди проживают. А бурелом охотника встречает Такой, что даже лошадь не пройдет. Народам, племенам здесь счету нет, Их различают лишь язык да кожи цвет. Но чистота и цвет один у крови, Завидно всем сибирское здоровье. Вот перевала стройные стволы. Здесь кедр лежит упавшим обелиском. Упал он, даже каплею смолы Своих соседей-кедров не забрызгав. И молодая поросль так стремится Увидеть солнце на спине бревна, И, с черноглазою черемухой равна, Стоит березка рядом, белолица. Здесь папоротник без границ, Как некая зеленая блокада, И скопища разнообразных птиц В нем выводить птенцов счастливо рады. На месте том, где кедр могучий пал, Встал молодняк разноплеменный — Кедр молодости место уступал, Хоть был силен он необыкновенно. Потомок мой придет за мною вслед, Народа ввек не оскорбит другого… О ты, мое взволнованное слово, Могучим будь, как тот таежный кедр! 2 Гора нависла каменным ребром, И над прозрачным горным ручейком Тропинка узкая, что здесь жила-была, Погибла жертвой старого ствола. Копытным не пройти, не пересечь Здесь царствующей грязной, топкой глины — Упало дерево, как ржавый старый меч, И весь ручей отравлен ржавой тиной. Влача существование свое, Без пользы жило дерево, и ныне Сто тысяч гадов обрели жилье В его прогнившей сердцевине. На нем зеленой плесени наряд, Поганка за поганкой нарастали, Рога сохатого из-под земли торчат, Их время и дожди отшлифовали. И кажется, что солнце не взойдет, Не осветит места глухие эти… Давным-давно, уже который год, Клок шерсти на суку колышет ветер. И, обойдя тот ствол издалека, Тропинка малая уходит в гору, И даже помутневшая река Изменит русло скоро. Все зло в бревне на жизненном пути, Знакомо каждому оно, пожалуй. Я так хочу всю жизнь свою пройти, Чтоб на него не походить нимало. Любовь моя, мое стремленье к людям, Давай с тобой тропинкой к счастью будем! 3 У подножья белого Тасхыла Многоцветный мир тайга укрыла. Все в объятьях знойной тишины, Только птицы изредка слышны. Босоногий кедр повздорил с елью. — Кто выше? — он затеял спор, А смородины кусты успели Первыми взбежать на косогор. Одному лишь дереву в долине Никогда не в радость солнца свет: На корню иссохшая лесина Трет его и точит много лет. Оттого горбатая, кривая У него спина давным-давно, Потому, смолою истекая, Сверстникам завидует оно. А с Тасхыла ветры налетят, Весело деревья зашумят, И умоет майская гроза Черные смородины глаза. Дерево, поникшее от груза, Стонет, не находит утешенья: «Ты не будь мне вечною обузой, Жизнь моя, беда моя с рожденья!» 4 Как замороженная туша, Что топором расколота была, Над бурною рекою, камни руша, Скала высоко гребни подняла. То красные, то сизо-голубые, Как радуга, горят ее бока, Кипя айраном, мчась в края глухие, Бурлит неугомонная река. Она летит, она несется в пене… Таких отважных не было и нет, Чтоб реку переплыли! Но спасеньем, Мостом сосна служила много лет. Когда она погибла? Вам и мне Никто не сможет толком рассказать. Как на рогах быка, на том бревне Не держится ни снег и ни роса. Какая б сила вас ни догоняла, Вас дерево упавшее спасет — Оно, как мост уставшему маралу, На помощь обязательно придет. И пусть мой стих спасенья путь укажет, Пусть он стволом над бурной речкой ляжет, Пусть по глухим местам непроходимым Уляжется мостом неколебимым! МИХАИЛ КУЛЬЧИЦКИЙ{82}
(1919–1943)
* * *
Самое страшное в мире — Это быть успокоенным. Славлю Котовского разум, Который за час перед казнью Тело свое граненое Японской гимнастикой мучил. Самое страшное в мире — Это быть успокоенным. Славлю мальчишек смелых, Которые в чужом городе Пишут поэмы под утро, Запивая водой ломозубой, Закусывая синим дымом. Самое страшное в мире — Это быть успокоенным. Славлю солдат революции, Мечтающих над строфою, Распиливающих деревья, Падающих на пулемет! ‹Октябрь 1939 г.›
* * *
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник! Что? Пули в каску безопасней капель? И всадники проносятся со свистом Вертящихся пропеллерами сабель. Я раньше думал: лейтенант Звучит «налейте нам», И, зная топографию, Он топает по гравию. Война ж совсем не фейерверк, А просто — трудная работа, Когда — черна от пота — вверх Скользит по пахоте пехота. Марш! И глина в чавкающем топоте До мозга костей промерзших ног Наворачивается на чоботы Весом хлеба в месячный паек. На бойцах и пуговицы вроде Чешуи тяжелых орденов. Не до ордена. Была бы Родина С ежедневными Бородино. ‹26 декабря 1942 г. Хлебниково — Москва›
НИКОЛАЙ МАЙОРОВ{83}
(1919–1942)
АВГУСТ
Я полюбил весомые слова, Просторный август, бабочку на раме И сон в саду, где падает трава К моим ногам неровными рядами. Лежать в траве, желтеющей у вишен, У низких яблонь, где-то у воды, Смотреть в листву прозрачную И слышать, Как рядом глухо падают плоды. Не потому ль, что тени не хватало, Казалось мне, Вселенная мала? Движения замедленны и вялы, Во рту иссохло. Губы как зола. Куда девать сгорающее тело? Ближайший омут светел и глубок. Пока трава на солнце не сгорела, Войти в него всем телом до предела И ощутить подошвами песок! И в первый раз почувствовать так близко Прохладное спасительное дно. Вот так, храня стремление одно, Вползают в землю щупальцами корни, Питая щедро алчные плоды, — А жизнь идет, — все глубже и упорней Стремление пробиться до воды, До тех границ соседнего оврага, Где в изобилье, с запахами вин, Как древний сок, живительная влага Ключами бьет из почвенных глубин. Полдневный зной под яблонями тает, На сизых листьях теплой лебеды. И слышу я, как мир произрастает Из первозданной матери — воды. ‹1939›
ТВОРЧЕСТВО
Есть жажда творчества, Уменье созидать, На камень камень класть, Вести леса строений. Не спать ночей, по суткам голодать, Вставать до звезд и падать на колени. Остаться нищим и глухим навек, Идти с собой, с своей эпохой вровень И воду пить из тех целебных рек, К которым прикоснулся сам Бетховен. Брать в руки гипс, склоняться на подрамник, Весь мир вместить в дыхание одно, Одним мазком весь этот лес и камни Живыми положить на полотно. Не дописав, Оставить кисти сыну, Так передать цвета своей земли, Чтоб век спустя всё так же мяли глину И лучшего придумать не смогли. ‹1939›
МЫ
Это время
трудновато для пера.
В. Маяковский Есть в голосе моем звучание металла, Я в жизнь вошел тяжелым и прямым. Не все умрет. Не все войдет в каталог. Но только пусть под именем моим Потомок различит в архивном хламе Кусок горячей, верной нам земли, Где мы прошли с обугленными ртами И мужество, как знамя, пронесли. Мы жгли костры и вспять пускали реки. Нам не хватало неба и воды. Упрямой жизни в каждом человеке Железом обозначены следы — Так в нас запали прошлого приметы. А как любили мы — спросите жен! Пройдут века, и вам солгут портреты, Где нашей жизни ход изображен. Мы были высоки, русоволосы. Вы в книгах прочитаете, как миф, О людях, что ушли недолюбив, Не докурив последней папиросы. Когда б не бой, не вечные исканья Крутых путей к последней высоте, Мы б сохранились в бронзовых ваяньях, В столбцах газет, в набросках на холсте. Но время шло. Меняли реки русла. И жили мы, не тратя лишних слов, Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных Да в серой прозе наших дневников. Мы брали пламя голыми руками. Грудь раскрывали ветру. Из ковша Тянули воду полными глотками И в женщину влюблялись не спеша. И шли вперед, и падали, и, еле В обмотках грубых ноги волоча, Мы видели, как женщины глядели На нашего шального трубача. А тот трубил, мир ни во что не ставя (Ремень сползал с покатого плеча), Он тоже дома женщину оставил, Не оглянувшись даже сгоряча. Был камень тверд, уступы каменисты, Почти со всех сторон окружены, Глядели вверх — и небо стало чисто, Как светлый лоб оставленной жены. Так я пишу. Пусть неточны слова, И слог тяжел, и выраженья грубы! О нас прошла всесветная молва. Нам жажда зноем выпрямила губы. Мир, как окно, для воздуха распахнут, Он нами пройден, пройден до конца, И хорошо, что руки наши пахнут Угрюмой песней верного свинца. И как бы ни давили память годы, Нас не забудут потому вовек, Что, всей планете делая погоду, Мы в плоть одели слово «Человек»!‹1940›
* * *
Нам не дано спокойно сгнить в могиле — Лежать навытяжку, — и, приоткрыв гробы, Мы слышим гром предутренней пальбы, Призыв охрипшей полковой трубы С больших дорог, которыми ходили. Мы все уставы знаем наизусть. Что гибель нам? Мы даже смерти выше, В могилах мы построились в отряд И ждем приказа нового. И пусть Не думают, что мертвые не слышат, Когда о них потомки говорят.