В разговоре об исторических трудах Ломоносова обычно указывают, как он ошибался, полагая, например, пруссов славянами. Но подобными заблуждениями полна, в силу своего еще младенческого состояния, тог­дашняя историография, и их куда значительно больше у немецких исто­риков. Так, Байер ставил знак равенства между названием «Москвы» («Moskau») и «мужской» («Musik»), т. е. монастырь, и между Псковом и псами119, увидел на Кавказе народ «дагистанцы», а в «Казахии» «древней­шее казацкого народа поселения упомянутое», на что Татищев сказал: «Дагистань не есть особный народ, но обсчее всех в горах Кавказских обитаюсчих народов звание персидское, по-руски тоже горские...», и что «казацкаго народа древность Беера подобными именами не однова обма­нула...». Байер же уверял, что в Сибири живет народ чудь, а «чудь иное есть, как не самое имя скиф...» (Ломоносов, кстати, принял это положе­ние Байера120). И вновь Татищев разъяснял, что в Сибири нет такого на­рода и что «чудь и скиф разных языков и разное знаменование». Утверж­дение Байера, что литовцы зовут русских «гудами», т. е. готами, опять оспорил Татищев: «Сего имейи я ни в польских, ни в руских не нахожу, но Стрыковский сказует, что они руских зовут креви, т. е. верховые, и сие разумеет токмо область Смоленскую...». Его же мнение, что до Влади­мира на Руси не было письменности, историк прямо охарактеризовал как «ложь»121. О причинах, приведших немецкого ученого к таким грубым ошибкам, полно сказали, о чем говорилось в предыдущей главе, Тати­щев и Шлецер. И Ломоносов нисколько не преувеличивал, когда вел речь о «превеликих и смешных погрешностях» Байера, следующего «своей фантазии...»122.

Принципиальные ошибки, дорого обошедшиеся науке (в ряде случаев она и сейчас все продолжает платить по их счетам), связаны с именем Шлецера. Так, он категорично отрицал существование летописей до ПВЛ. Применив, констатировал А.М.Сахаров, свою излюбленную мето­дику критики библейских текстов «к изучению русского летописания, Шлецер направил его по ложному пути поисков «очищенного Нестора», выбрасывая из поля зрения разночтения и редакции летописных текстов, которые он считал результатом невежества позднейших переписчиков»123. И этот ложный путь Шлецер начал прокладывать тогда, когда в науке давно уже был намечен истинный путь, который был ему хорошо знаком, ибо он знал мнения В.Н.Татищева, Г.Ф.Миллера и И.Н.Бол­тина, что у Нестора имелись предшественники. Знал, но пошел в ином направлении и повел за собой других, надолго заблокировав изучение летописей. По мнению А.Г. Кузьмина, крупнейшего специалиста в облас­ти летописания, «колоссальный ущерб науке нанесло представление о том, что автором «Повести временных лет» был один летописец -Нестор, писавший якобы в начале XII в.»124. И потому, истинная разра­ботка истории летописания началась позже, когда был установлен свод-ческий характер летописей.

Шлецер привнес в науку и тезис о совершенно низком уровне разви­тия восточных славян, а несогласных с тем резко обрывал, не стесняя себя, как и в случае с Ломоносовым, в выражениях. Так, вывод немецкого экономиста А.К.Шторха, что до Рюрика у восточных славян сущест­вовала торговля, назвал «ненаучным» и «уродливым», подчеркнув при этом, что этот вывод, будь он «научным», опроверг бы все, «что до сих пор» думали о Руси125. Согласно Шлецеру в зарубежной историографии до сих пор судят о возможностях восточных славян. Так, по словам Р. Портнера, Русь «была неспособна к собственному управлению и соз­данию государственного порядка, так что норманны должны были прид­ти для того, чтобы эти джунгли расчистить и дисциплинировать их жите­лей». Г.Ротте убеждает читателей, что в своей истории русские, поздно выйдя на историческую арену и не имея собственных культурных тра­диций, всегда имели поводырей, сначала византийцев, потом сканди­навов, хазар, а с XII в. немцев126. В угоду норманистской концепции Шлецер пытался дезавуалировать подмеченный Байером факт, что россы были в Восточной Европе прежде Рюрика127. Он навязывал науке мне­ние, что русская история начинается лишь «от пришествия Рюрика» и основания русского «царства», в чем Л.В.Черепнин увидел сильное от­ставание «от исторической науки своего времени». Именно авторитетом ПВЛ, уточнял А.Г.Кузьмин, Шлецер «стремился укрепить тезис о том, что до призвания германоязычных варягов-русов не было на Руси и Рус­ского государства, а, следовательно, и русской истории в полном смысле этого слова»128. В целом же, заключал В.О.Ключевский, Шлецер «не был достаточно подготовлен к научному изучению истории России» и в «Нес­торе», «собственно, не двинулся ни на шаг вперед сравнительно с самим Нестором в понимании фактов. Это произошло оттого, что он имел дело не с историей, а историческим памятником». Советский исследователь А.А.Зимин констатировал, что «как историк Древней Руси, Шлецер на­много слабее», чем критик текста летописи129. Впрочем, лучше всего сказал сам Шлецер, признавшись, «что для серьезных читателей, а тем более для ученых историков-критиков он не способен написать связной русской истории»130, хотя и ставил перед собой такую цель.

Но более всего скептически отзываются специалисты об исходном уровне исторических знаний Миллера. Так, Шлецер не без иронии го­ворил, что Миллер имел «хорошие основания, особенно в классической литературе», приобретенные им в гимназии. Но пребывание в Петер­бурге, а еще более десятилетнее пребывание в Сибири «стерли все до чиста». Дискуссия, продолжал он, надолго отбила у Миллера охоту к рус­ской истории, «для занятия которою у него без того не доставало знания классических литератур и искусной критики». П.Н.Милюков отмечал отсутствие у Миллера «строгой школы и серьезной ученой подготовки». По словам С.Л.Пештича, Миллер по сравнению со Шлецером «не имел такой блестящей научной историко-филологической подготовки», и даже в годы обсуждения «Сибирской истории» «недостаточно знал древнерус­ский язык» (точнее, тогда он еще плохо владел русским языком, и его труд, написанный по-немецки, затем переводили на русский переводчи­ки). А.Л.Шапиро указывал, что Миллер, «не окончив курс универси­тетских наук, и к историографическим штудиям прибился случайно». Д.Н.Шанский, напротив, уверен, что на родине он получил «разносто­ронние знания»131. Сам же Миллер был очень скромен в оценке своих возможностей. Направляясь в Россию, пределом его мечтаний была только служебная карьера: «Я более прилежал к сведениям, требуемым от библиотекаря, рассчитывая сделаться зятем Шумахера и наследником его должности». И лишь когда эти планы не сбылись, он «счел нужным проложить другой, ученый, путь»132.

Этот путь Миллер в конечном итоге пройдет и пройдет с честью, са­моотверженным трудом вписав свое имя в анналы русской исторической науки и заслужив, по справедливым словам Н.Сазонова, «вечную благо­дарность всех любителей отечественной истории...»133. Но путь этот да­вался ему неимоверно тяжело, ибо изучение русской истории Миллер на­чинал с абсолютного нуля, и этот процесс долгое время отягощался не­знанием русского языка, а тем паче языка летописей, что закрывало ему доступ к самым важным источникам. За пять лет своего пребывания в России в этом направлении Миллер мало что сделал, о чем красноречи­во говорит характеристика, данная ему при назначении профессором ис­тории в июле 1730 года. Она более чем сдержана и нацелена, как хоро­шо видно, исключительно только на перспективу: «Хоть г. Герхард Фрид­рих Мюллер и не читал еще до сих пор в Академическом собрании никаких своих исследований, так как его работы собственно к тому и не клонятся, однако же составленные и напечатанные им еженедельные «Примечания»134 успели дать достаточное представление об его начитан­ности в области истории, о ловкости его изложения, об его прилежании и об умении пользоваться здешней Библиотекой. Можно поэтому на­деяться, что если эта прекрасная возможность за ним сохраниться, если повседневной работы у него поубавиться и если, вследствие этого, у него освободиться больше времени для приватного изучения истории, то, изу­чая ее таким образом, он сумеет выдвинуться, в каковых целях ему можно было бы доверить кафедру истории»135.

Но и много лет спустя Миллера имел самый малый опыт работы в области русских древностей, начальные занятия которой сводились лишь к составлению родословных таблиц136. О степени его вхождения в рус­скую историю и сложный мир летописей свидетельствует тот факт, что Миллер, опубликовав в 1732-1735 гт. в «Sammlung russischer Geschichte» немецкий перевод извлечений из летописи с 860 по 1175 г., приписал ее «игумену Феодосию», что вслед за ним повторил Байер в статье «О варя­гах»137. В науке, в том числе и в западноевропейской, на одну ошибку ста­ло больше, и сколько бы она там продержалась, не укажи на нее В.Н.Та­тищев138 (его неизданный труд, вспоминал А.Л.Шлецер, долгое время ходил «по рукам» в многочисленных списках139). В диссертации Миллер, надо отдать ему должное, признал эту ошибку, говоря, что ПВЛ написал Нестор, «которой у нас прежде сего ошибкою переводчика Феодосием назван». Затем в работах разных лет он еще несколько раз повторил, что при издании «была учинена ошибка» - не Нестор, а некий игумен Феодосии. Как объяснял Миллер, переводчик И.В.Паус «назвал Нестора Феодосием по недоразумению, потому что имя Нестора не было поме­щено в начале того списка летописи, но только то, что он был монахом в монастыре, основанном игуменом Феодосием»140. Дело было, конеч­но, не только в переводчике, точнее, не сколько в нем: в конце 40-х гг. Миллер Сильвестра, чье имя в качестве составителя ПВЛ читается в ряде летописей, выдавал за игумена Никольского, а не Выдубицкого монасты­ря, в чем его опять же поправил Татищев141. И даже значительно позже ученый демонстрировал не самые основательные знания по русской ис­тории. Так, в «Кратком известии о начале Новагорода и о происхождении российского народа, о новгородских князьях и знатнейших онаго города случаях» (1761), по характеристике С.Л.Пештича, «упрощенном описа­нии новгородской истории», он увидел в бояр выборных лиц, а термин «тысяцкий», по словам того же исследователя, «не без наивности» объяс­нял тем, что тот должен был «стараться о багосостоянии многих тысяч человек»142. Но, не зная русского языка, не зная истории Руси, Миллер изначально смотрел на нее глазами, если повторить его слова, «норвеж­ских и древних датских поэтов и историков»143.

Пребывание Миллера в Сибири (1733-1743) и последующая работа над «Сибирской историей», а также ее обсуждение и многочисленные правки, вызвали огромный для науки - шестнадцатилетний - перерыв в его интересе к ранней истории Руси (в споре с Крекшиным он вряд ли к ней возвращался, пользуясь наработками в генеалогических разыска­ниях, только проведя их сверку144). И к ней ученый обратился лишь вес­ной 1749 г., когда ему было поручено подготовить речь к торжественному заседанию Академии. И ему менее чем за полгода надлежало раскрыть тему «О происхождении имени и народа российского», которой он доселе никогда не занимался. Задача была нереальной, но Миллер решил ее единственным для себя способом. Что это был за способ, видно из вы­шеприведенных слов антинорманиста М.В.Ломоносов и норманиста В.О.Ключевского, указавших на заимствование Миллером «взглядов и доказательств Байера». Но все равно дело шло необычайно трудно, так что Миллер начал представлять свою диссертацию на суд президента Академии лишь с 14 августа и то лишь по частям145.

В норманистской литературе по понятным причинам не принято го­ворить, в чем же конкретно заключалась «безупречная» аргументация Миллера, утверждавшего ею «научную истину», - скандинавство варяж­ской руси, и что ей противопоставлял представитель «мутной струи» в историографии XVIII в. и «амбициозно-национальной» политики Ломоно­сов со своим «гипертрофированным патриотизмом». А аргументация эта весьма красноречива. Миллер согласился с Байером (а в этом пункте по­следнего поддержал, надо заметить, и Татищев), что не было Аскольда и Дира, а был только один «Осколд, по чину своему прозванный Диар, которое слово на старинном готфском языке значит судью или начальни­ка (курсив автора.
– В.Ф.)», чего не знали летописцы146. Это мнение, на­звав его «неосновательною догадкою», Ломоносов оспорил, сославшись на показания ПВЛ, М.Стрыйковского «и других авторов»147 (Н.М. Карам­зин утверждал, что данную ошибку опроверг А.Л.Шлецер148). Миллер, опираясь на мнение Байера, что литовцы русских называют «гудами», за­ключил, «из чего, как кажется, явствует, что они или знатнейшая их часть по мнению соседственных народов произошли от готфов». В системе доказательств этого посьТла Миллер важное место отвел топонимике. Но его суждение (вытекающее из слов Байера149), что имя г. Холмогор прои­зошло «от Голмгардии, которым его скандинавцы называли», разбивало простое объяснение Ломоносова: «Имя Холмогоры соответствует весьма положению места, для того что на островах около его лежат холмы, а на матерой земли горы, по которым и деревни близ оного называются, напр., Матигоры, Верхние и Нижние, Каскова Гора, Загорье...»150. Впро­чем, ясность этих слов, видимая и не лингвисту и не историку, нисколько не смутила Миллера. Он и после дискуссии все продолжал оставаться при мысли, что Гольмгардом, как называют саги Новгород, кажется, вначале именовали Холмогоры, «столицу Биармии»151.